«Агрессивность у нас стала нормой»

Почему война хуже любого мира? Может ли религия стать идеей, которая объединит российское общество? Почему война на Украине воспринимается гораздо болезненнее сирийского конфликта? Эти и другие вопросы ведущий «Коммерсантъ FM» Анатолий Кузичев обсудил с лидером группы «Несчастный случай» Алексеем Кортневым в рамках программы «Другой разговор».

— Алексей, большое спасибо, что пришел!

— С огромным удовольствием, тем более что я часто на волне «Коммерсантъ FM» нахожусь, поэтому мне особенно приятно принять ваше приглашение.

— Ну, что, давайте сначала общего характера вопрос, вот, например, ушел 2015 год от нас, с каким настроением вы его проводили? Вы знаете, сейчас я уточню вопрос, когда вы поздравляли друг друга, у нас есть такая традиция странная – поздравлять с наступающим годом, как будто мы знаем, что он нам несет. Что из поздравлений сбылось, что не сбылось?

— Боюсь, что я ничего конкретного из поздравлений не вспомню, потому что все-таки я к этому подхожу достаточно формально и желаю каких-то вещей — счастья, денег побольше, здоровья…

— Не сбылось, насчет денег?

— Насчет денег точно не сбылось, н счет счастья, наверное, тоже, потому что нам трудно быть счастливым в ситуации, когда твоя страна фактически ведет войну. Есть, наверное, достаточно большой процент людей, кого это бодрит и ядрит, но я к этому проценту не отношусь, совершенно точно. Что касается здоровья, вроде бы мои близкие и друзья в этом году сильно не болели. И в чем я абсолютно уверен, потому что я это произношу уже традиционно многие годы, я, конечно, желал мира, это не сбылось совсем. Но все равно с постоянством, таким, может быть, производящим не лучшее впечатление, я буду это желать и при наступлении 2016-го, несомненно, потому что все-таки считаю совершенно искренне, что это было бы чудо и это был бы лучшей подарок вообще всей планете Земля или там хотя бы отдельно взятой России и Украине, и прилегающим государствам.

— А любая война всегда хуже любого мира, вас война пугает, в принципе, как метод решения проблемы или что? Почему это плохо, я не понимаю пока?

— Потому что то, что мы ощущаем здесь у себя дома, – это страшный подъем агрессии в людях, в средствах массовой информации, в друзьях, товарищах. Сейчас уже эта агрессивность стала нормой, такой уровень, который там 5–6 лет назад производил бы болезненное впечатление. Сейчас это стало совершенно нормой — рвать на себе рубаху, брызгать слюной. И более того, даже люди, которые были настроены и продолжают быть, наверное, настроены как-то оппозиционно, они тоже с этим же смиряются, потому что невозможно не адаптироваться к обстоятельствам, невозможно не растворяться в воде, будучи кристаллом.

— И не реагировать адекватно.

— Да, не реагировать, не пристраиваться, потому что невозможно же делать вид, что ты не слышишь непрерывного крика, приходится как-то тоже начинать кричать.

— Понятно. Я вот вам расскажу, если позволите, на меня очень большое впечатление произвела работа одного американского политолога, а произвела потому, что я сам про это думал и с моими друзьями, когда мы ведем интеллектуальные беседы нечастые, нам все это пришло в голову. А работа называется так — «Americans are from Mars, Europeans are from Venus». Работа о том, что современная цивилизация, устройство основное, так сказать, западная цивилизация, оно стало женским, не в смысле хорошим или плохим, но вот было, когда-то там доминировало мужское начало, а сейчас доминирует женское начало.

— Интересно.

— Да-да-да, это очень интересно в политике, и он там приводит примеры, очень подробно, большая книжка и большой объем примеров, что, мол, вот если раньше считалось естественно и правильно решать проблему с помощью, например, войны, и война эта была естественным и честным и безупречным решением любой проблемы, то сейчас, конечно, люди предпочитают договариваться, и считается, что договариваться всегда лучше. При том, что договаривание это подразумевает верчение всякого рода частями тела и так далее, но считается, что это лучше просто по определению, потому что, мол, зато там не гибнут люди. Женское начало, так скажем, женщин это чудовищно пугает, женщине кажется, что это противоестественно. Мужчине кажется это нормальным и естественным, и если, условно говоря, проводить там какие-то аналогии, может, не всегда корректные, но на самом деле они уместны. Вот если встречаешься на улице с каким-то человеком, который просит тебя дать закурить и явно пытается к тебе прицепиться, то естественная реакция человека со всей дури ударить ему в челюсть, как бы там не закончилась ваша встреча. А с точки зрения женщины надо сделать все для того, чтобы не допустить ни с его стороны удара в челюсть, ни с твоей.

— Понятно, да.

— Да? Я почему и спросил про любая ли война, я именно это имел в виду, лучше любого мира?

— Толь, наверное, я отвечу примитивно, не знаю, не уверен, все-таки ответ на этот вопрос должен быть результатом какого-то анализа глубокого, который я не проводил. Я первый раз пытаюсь ответить на этот очень сложный вопрос. Я, наверное, принадлежу к женскому началу, потому что я стараюсь договариваться. И должен сказать, что в жизни своей дрался всего пару раз, один раз не вынужденно, когда я таким образом пытался решить именно конфликт и был инициатором драки. Ну, и пару раз, когда меня били, а я отбивался, это, в общем, даже нельзя назвать проявлением мужского…

— Нет, не сбежал же.

— Но не сбежал, да. И несколько раз я умудрялся уговорить людей, запугать их как-то словами, милицией или наоборот разжалобить и избежать и выйти, в общем, из ситуации, ничего не потеряв вообще, в том числе ни физического здоровья, ни достоинства, потому что я ничего не отдал, да взамен …

— Договора.

— Да, в обмен на мир, я ничего не лишился, хотя, наверное, вел себя с точки зрения гордеца и доминанта, в общем, как-то униженно, если вообще вступал в переговоры, скажем, с пьяным каким-то агрессивным уродом. Поэтому я все-таки, наверное, придерживаюсь той точки зрения, что лучше договариваться, потому что в конце концов смерть и гибель – это единственное, чего нельзя исправить.

— Да, это правда.

— С этой точки зрения, это безвозвратное, бесповоротное решение — война. Все остальное, любой компромисс, даже самый проституированный, это все-таки возможность вернуться и, может быть, как-то перерешить, переделать, добиться все-таки…

— Да, есть хоть теоретическая возможность что-то изменить. После смерти нет возможности, даже теоретической.

— Да.

— Хорошо, скажи, пожалуйста, вот насчет того, что общество озлобилось, оно озлобилось, это правда, но ведь есть же еще, не знаю, ты, так сказать, со своей точки зрения музыканта, человек, так сказать, богема, что ли, творческая интеллигенция, давай так, извини за слово «богема».

— Слово «богема» подразумевает хоть какой-то богемный образ жизни, который у нас в стране никто не ведет.

— Хорошо, творческая интеллигенция. Так вот, я-то еще, так сказать, констатирую, что есть два лагеря. У нас есть ватники, есть либералы, и, собственно, это ожесточение вот на границе между ними. И ты прав, все сложнее и сложнее общаться. Вот в вашей, в твоей среде, там тоже есть это разделение? У вас тоже есть ряд музыкантов-ватников, ряд музыкантов-либералов?

— Да, конечно, есть. Я стараюсь разговаривать и общаться со всеми людьми. Никогда не называю их ватниками, тех, кто мне оппонирует, но я вынужден констатировать просто, что некоторые приятельские отношения, вряд ли дружба, но приятельские отношения, которые казались очень перспективными и такими обещающими долгую счастливую жизнь какую-то бок о бок, они сейчас так увяли совершенно, то есть мы не рассорились, но со многими людьми перестали общаться.

— В силу политических противоречий?

— В силу, ты знаешь, политических каких-то, может быть, духовных противоречий, очень много на религиозной почве расхождений происходит, потому что я очень уважаю людей верующих, сам таковым не являясь, и поэтому я готов допускать какие угодно мировоззрения религиозные, если мне их не начинают навязывать более или менее агрессивно, мне, моим детям. Если начинают, то приходится делать шаг в сторону и как-то дистанцироваться.

— У тебя есть ощущение, что сейчас это становится именно в режиме навязывания жесткого, да?

— Есть, конечно, а как же. В момент смуты все средства хороши, и, конечно, наши религиозные деятели явно совершенно призваны тоже…

— А у тебя есть какая-то своя контридея? Потому что как-то мысль религиозных деятелей, государственных деятелей, она совершенно понятна: стране надо не то чтобы сплотиться, склеиться в единую страну.

— Надо.

— Нам нужна какая-то то ли идея, то ли культура, то ли эстетика общая, то ли этическая парадигма, которую бы мы разделили.

— Да.

— Вот церковь — готовое решение. Я не знаю, лучшее ли, но я точно знаю, что оно готовое. Оно цельное, готовое, так сказать, продуманное. У тебя есть какая-то встречная концепция?

— Нет, скажу прямо и честно, у меня нет встречной концепции, поэтому я, как правильно сказать, именно дистанцируюсь, не пытаясь никого агитировать идти со мной, это мой личный выбор. Я стою за порядочность, которая, с моей точки зрения, в церкви, в религии очень часто подменяется некоторым набором правил, канонами, которые позволяют человеку воцерковленному вести себя как раз непорядочно время от времени, мотивируя это божескими нуждами, нуждами его религии. Я стою за абсолютную порядочность в отношениях между людьми, между человеком и государством, между человеком и церковью — ради бога, пожалуйста — но, поскольку это понятие очень расплывчатое, которое мне трудно сформулировать, то есть я понимаю, что это что-то среднее между церковными канонами и там кодексом строителя коммунизма, да, моральным.

— А он фундаментально на нем и основан, на самом деле.

— Да, несомненно, но вот ты очень правильно сказал, что церковь — это готовое решение, и поэтому сейчас и я, и мои друзья-либералы, они как-то немножечко подзакрыли рот, потому что мы-то могли предложить только некоторое раздробление и разделение дальнейшее, то есть множество взглядов, пусть расцветают все цветы, но сейчас, конечно, страшно предлагать нечто подобное, потому что, скажем так, дорасцветались, и сейчас я совершенно согласен с тем, что страна должна собраться в один кулак, обязательно просто, иначе будет просто ай-ай-ай, которого ни мне, ни кому-то другому не хочется.

— А есть ощущение, что мы на пути к ай-ай-аю?

— Есть ощущение, да, конечно, есть.

— Скажи, это я вот совершенно серьезно говорю, и ты тоже серьезно ответишь, я вот абсолютно точно знаю, что у артистов есть, возможно, они не всегда даже это формулируют четко и точно, в терминах политологических или любых других, но у артистов есть какое-то чувство грядущего, чувство опасности, вспомните хотя бы даже такой примитивный вульгарный пример — это романы Сорокина, типа «День опричника»…

— Я бы не называл это вульгарным примером.

— Я имею в виду, что он очень на поверхности, только в этом смысле. Вот скажи, пожалуйста, вот ты сейчас что чувствуешь, можешь описать себя, как если бы ты был Сорокин, но пишешь только не книжку, а три предложения?

— Я, собственно, написал два года назад песню «Я офигеваю, мама» и этим в некотором смысле подвел такую черту очень серьезную. Я могу процитировать эту песню как стихи.

— Да, давай.

— Смотрите, это я сейчас уже обращаюсь ко всем слушателям, вы можете послушать это как песню, сейчас я не буду ее петь, хотя тоже…

— А ты знаешь, а мы в конце программы поставим эту песню и послушаем.

— Да. С вашего позволения тогда я просто прочитаю:

«Я пишу тебе пьяный из города N,

Что раскинулся вольно над речкою К,

Под балконом гостиницы плещет река

Мне вдруг так захотелось с тобой говорить,

Но сейчас поздновато уже для звонка

Ты уснула, душа моя, наверняка.

Значит, буду писать и курить, раздирая гримасами рот,

Потому что иначе меня разорвет, как о стену пакет молока.

Я офигеваю, мама…»

«Я офигеваю, мама», — это припев, поэтому он повторяется несколько раз. Дальше, собственно, переходим к изложению содержания:

«В этом городе воздух меняет окрас,

Он то вдруг фиолетов, то зеленоват

Это чудо спонсирует химкомбинат

В остальном город сер, как тюремный бушлат

Только с редких да метких рекламных щитов

Улыбается гражданам их депутат про которого

В городе N каждый знает, что вор и подлец,

Но с другой стороны патриот и спортсмен

И выходит, уже молодец

Этот город все время копают и жгут

И от этого будто хребет перебит

Никогда не вернуть уже божеский вид

Деревянная Русь утопает в грязи,

Над которой штук пять небоскребов парит

В них живут представители местных элит

А на площади митинг идет, как положено нынче в стране

Распалившийся братской любовью народ аплодирует братской войне

В этом городе много читают и пьют

Но читают и пьют исключительно дрянь

Выбор блюд регулирует телеэкран

Я читал их газеты и пил их вино

И признаюсь тебе, отвратительно пьян

Оказался сильнее меня этот дурман

И на этой торжественной ноте

Прости я кончаю письмо

Много лишнего, к черту подробности, мам,

Я хочу, чтобы ты знала одно

Я офигеваю, мама, я офигеваю, троляллялям».

Собственно все.

--Да, безрадостная песня у тебя.

— У меня есть и радостные песни.

— Да, мы помним.

— Но это такая, и эта написана два года назад. И с тех пор стала, к сожалению, безрадостнее, хотя я прекрасно понимаю, что со мной не согласно подавляющее большинство населения моей страны, потому что миллионы людей считают, что, например, военные успехи России в Сирии – это достойная позиция, достойное поведение, это тот самый подъем России с колен, которого мы ждали. И уверяю всех, и тебя, дорогой Анатолий, что я тоже этого подъема ждал и продолжаю ждать, мне очень не хочется, чтобы моя любимая родина стояла на коленях.

Единственное, что меня изумляет в моей стране, в моем народе – это то, что если он не стоит на коленях, то он обязательно размахивает каким-то дрыном с гвоздем на конце. То есть, есть две позиции – или униженная, или драка, одно из двух. Причем это же характерно даже не только для всей страны, но даже для индивидов. Мы страшно навязчивы, русские люди, мы же вот, особенно если выпьем стакан, то готовы целовать случайного попутчика в купе, например, да, рассказать ему все о себе, и ужасно обижаемся, если человек нас отталкивает, ну, словесно или, тем более, физически. То есть представить себе ситуацию, когда русский едет в купе, например, с немцем или еще лучше с латышем или литовцем, который понимает по-русски, да, и начинает признаваться ему в любви или наоборот поносить его правительство очень легко вот эту ситуацию представить. И страшно потом обидно, что тебя не хотят, что не хотят твоих этих излияний, принимать твою помощь, принимать твои советы и так далее. И если не хотят принимать, тогда будем навязывать, придем, заставим, со своей любовью, со своей ненавистью, мы привыкли навязываться — как все в целом, так каждый по отдельности. И все, и вот от этого и так нас как-то сильно не любят.

— Но это долгий и длинный, вообще, даже не ожидал, что у нас так, мы вырулим на этот большой длинный политологический…

— Геополитический…

— Это интересно, слушай, я тебя отдельно позову в программу, давай поговорим про геополитику. А сейчас у меня куча вопросов таких музыкальных и так далее.

— Давай, все, вернемся уже к действительно человеческим темам.

— Хотя спасибо. А вот скажи, в таком напряжении общего поля пишется лучше или хуже, или все пишется одно и то же?

— Могу ответить однозначно совершенно, я два года для себя больше ничего не пишу.

— Не пишешь?

— Вообще, для себя, для «Несчастного случая» больше ничего. Это не страшно, это не в первый раз происходит, у нас были такие паузы уже и раньше, просто нужно осознать. Я пока не могу, я нахожусь в бессознательном состоянии. Но есть же возможность очень много писать музыки прикладной, скажем так. Мы за это время…

— Это что такое? Для лифтов?

— Почти, для лифтов и благороднее. Мы за это время написали мюзикл «Поколение Маугли», например, под руководством Кости Хабенского.

— Вот, а ты говоришь, ничего не написал, так.

— И который собрал массу всяких призов, отзывов и всего прочего, вообще, просто замечательная работа благотворительная. Инициатором был фонд Константина Хабенского, мы это сделали, и это прямо получился красивый очень музыкальный спектакль. Мы за это время написали музыку для фильма «Пансионат "Сказка "», который, я надеюсь, вот-вот выйдет на одном из центральных каналов, там 10 песен звучит, на мой взгляд, не таких выдающихся, как в «Иронии судьбы», но тоже ничего. Ну, это тоже такая новогодняя сказка. Мы заканчиваем писать грандиозную совершенно работу, рок-оперу под названием «Белый конь, золотая птица», которая будет поставлена в Башкирии, в столице Башкирии Уфе, в Государственном академическом русском драматическом театре. Это здоровеннейшая штука по мотивам башкирского национального эпоса про крылатого коня, мальчика Хаубена, который ищет счастье, находит подводную принцессу, бьется со всякими чудищами и дивами, в общем, такая…

— Это именно рок-опера?

— Да, это именно рок-опера.

— А то, про что ты перед этим рассказывал, это был мюзикл? А в чем разница, кстати, расскажи, пожалуйста.

— Ты знаешь, на самом деле, ну, чисто формально в рок-опере все время поют или, по крайней мере, говорят речитативом под музыку, то есть мюзикл предполагает наличие диалогов, массовых сцен, каких-то разговоров. Хотя это очень формально, потому что есть знаменитейшие мюзиклы такие, как «Кошки», например, где не произносится ни одного слова в прозе, сплошное пение, но вообще между рок-оперой, мюзиклом и, скажем, опереттой различия едва-едва просматриваются. Это просто чисто разные названия.

— А ходят люди на мюзиклы, скажи, пожалуйста? Мне казалось всегда, что это такой противоестественный для нашей страны жанр.

— Ты знаешь, это уже стало не противоестественно, он уже вошел в кровь и плоть. Знаешь, что является очень четким показателем? Сейчас какой корпоратив ни возьми, если им занимаются сами сотрудники фирмы, а сейчас это очень модно, как ты понимаешь, в связи с отсутствием денег и прочее-прочее, почти все ставят мюзиклы. На Новый год — мюзикл, на день рождения шефа — мюзикл, на закрытие финансового года — мюзикл. Это слово уже как-то стало модным, то есть если сначала оно как-то раздражало, ошарашивало, и было непонятно, что это за западная блажь, то сейчас все поняли, поняли, что это, в общем-то, оперетка, просто это современное название, вот и все.

— Скажи, пожалуйста, «российские музыканты (это я читаю заголовок, один из сотни) подписали письмо против закона о концертах». И среди них там тысячи человек. Ты подписал, кстати, его?

— Да.

— А что за письмо и что за закон, о каких таких концертах, можешь рассказать?

— Смотри, сначала нас очень сильно напугали, потому что приняли в первом чтении закон, по которому организацией концертов на территории Российской Федерации могут заниматься только сертифицированные промоутеры и прокатчики, которые должны войти в саморегулируемое общество под поэтичным названием СРО.

— СРО?

— Да, саморегулируемое общество.

— А, в этом смысле.

— Ну да, не только концертники, но вообще все, кто самоорганизуется, все называются СРО, и вступительный взнос, вообще регулярный взнос в это СРО должен был составлять 150 тыс. руб. в год, и финансовой гарантией, стоящей за СРО, предоставленной каким-либо банком или другим финансовым учреждением, 150 млн руб. И в это СРО вошли с удовольствием самые крупные прокатные конторы и персоналии в России, такие, как Матвеев Андрей, который, собственно, инициировал это, Надя Соловьева. Я не помню названий их организаций, но, в общем, такие гранды, которые привозят там группу AC/DC или организуют тур Земфиры, то есть понятно, и молодцы, они все это очень хорошо делают и прочее, но встал удивительный вопрос — а что делать там ребятам из Саратова, Ижевска или откуда-нибудь вообще из Владивостока, которые прокатывают, например, театральные антрепризы, у которых весь бюджет там тысяч 500 руб. в год, вернее не бюджет, а доход, бюджет-то там побольше, только надо же заплатить за аренду, надо заплатить артистам, надо заплатить правообладателям.

— Понятно.

— Что делать молодым командам где-нибудь в Смоленске, которые организуют фестиваль «Алло, мы ищем таланты» и за концерт получают там по 1 тыс. руб.? Кто будет организовывать их выступления? Пригожин? Вот эти ребята, которые объединились в Москве? Совершенно очевидно, что нет. То есть встал вопрос о том, что тогда, наверное, нужно делать какие-то альтернативные СРО на местах, то есть объединяться, находить 50 членов, ну и все.

— Ну да.

— И поднялась вот эта буча, и я с большим удовольствием услышал вчера от моего очень близкого друга, который также является теле- и радиожурналистом, что к нему на интервью приходил Андрей Михайлов, который был, собственно, инициатором создания этой основной организации, и они уже, в общем, отмотали очень сильно назад. То есть они сказали, что, ребята, вы нас неправильно поняли, вернее мы не будем в такой редакции его принимать, мы сделаем плавающую вот эту ставку взноса ежегодного и обеспечение, может быть, гораздо меньшее, и, пожалуйста, организуйтесь в свои СРО, мы вам мешать не будем, давайте-давайте, если там где-нибудь в городе Тында ребята организуют СРО, мы это будем только приветствовать, пожалуйста, мы боремся за права потребителей, чтобы не было, понятно, бесчестных прокатчиков, отмены спектаклей, двойных билетов, вот всей этой действительно время от времени попадающейся ерунды. Так что есть такая надежда, что письмо подействовало, и что когда закон будет приниматься, скажем, во втором чтении, интересы и мнения, самое главное — мнения тысяч музыкантов и артистов драматического жанра в нашей стране будут приняты во внимание.

— Слушай, то есть получается, что коллективные письма работают, иногда по крайней мере?

— Давай подождем все-таки, когда будет принят закон.

— Но они хоть как-то отреагировали.

— Отреагировали, причем очень оперативно и, в общем, очень позитивно.

— Мы продолжаем, сегодня с нами Алексей Кортнев, лидер группы «Несчастный случай». Значит, Алексей, ты не писал два года для группы?

— Да.

— Но это не обязательно значит, что вы и не ездили, скажем, с гастролями по стране?

— Отнюдь нет, мы наоборот очень активно сейчас концертируем.

— Слушай, а расскажи, пожалуйста, активно концертируете, да?

— Да. Смотри, значит, резко уменьшилось количество всякой заказной работы.

— Вот я это хотел спросить, заказной, ты имеешь в виду корпоративы?

— Корпоративы, да, всякие вечера, свадьбы, похороны и так далее, их количество уменьшилось резко, потому что первый удар существенный был нанесен два, по-моему, года назад, когда Владимир Владимирович запретил госкомпаниям праздновать Новый год за государственные деньги, что абсолютно справедливо, надо признать, тут я возражений не имею. Но в результате мы-то, наверное, в меньшей степени пострадали, а вот российская эстрада, которая обслуживала все эти корпоративы, она лишилась, не знаю, там 90% концертов, потому что все сразу там «Росатом», «Роснано», «Роснефть», «Росгаз» — там все отвалились.

Мы это тоже на себе очень серьезно, тем более еще с двумя последующими достаточно худосочными годами, мы это на себе почувствовали, и количество, скажем, елок новогодних у нас упало раз в 10, ну, нет, в 10 – это я приврал, в 5. То есть если раньше в тучные годы в декабре можно было сыграть там елок 30, причем так по 3 в день уже вот с приближением Нового года, и мы еще были совсем, знаешь, не чемпионы в этом смысле, мы как-то раз пересеклись на какой-то елке с прекрасным моим любимым коллективом «Иванушки International», я не очень люблю их музыку, но поскольку мы давным-давно приятельствуем, скажем так, то я испытываю совершенно теплые дружеские отношения к этим ветеранам улялюма…

— Эстрадного цеха.

— Да, и мы заходили на площадку. Они с нее выходили, на одну и ту же. И мы такие, значит, а мы играем живьем исключительно, и поэтому это все связано с настройкой, с отстройкой звука, с переездом вместе с аппаратом. И мы с такой гордостью им говорим: «Вот так вот, а мы между прочим сегодня играем третий концерт, а еще поедем на четвертый». А они нам говорят: «Какая ерунда, это у нас была пятнадцатая елка вообще-то», то есть ребята там шарашили, представляешь. Ну, понятно, то есть там сет какой-то из 20 минут, да, приехали, магнитофон включили, ааа и дальше поскакали, вот.

— Понятно. Сейчас все не так, да?

— Да, все сократилось до трех-четырех выступлений. И уже хорошо, если у тебя есть хотя бы такие корпоративы, но с другой стороны стало больше времени, стало больше возможности играть зальные концерты. Они, конечно, приносят в 10 раз меньше денег, естественно, потому что мы тоже реалисты, мы понимаем, что мы не можем назначать билеты, там не знаю, даже там по 3 тыс. руб., по крайней мере, а где-нибудь в провинции и 1 тыс. руб. – это может стать просто стоп-сигналом для публики. Поэтому мы прекраснейшим образом играем там с билетами там по 350, по 400 руб. и ниже, и собираются чудеснейшие совершенно люди, которые, понимаешь, то, что я не пишу два года, это наш репертуар, который состоит из нескольких сотен песен, он, скажем, мало обедняет, нам все равно есть что петь. И люди, приходящие на концерты, вообще, как правило, хотят услышать знакомое. Новую музыку, как правило, человек получает по радио или скачивая в интернете ее, да, сейчас, раньше ее покупали.

— И только после этого начинают ее хотеть на концертах?

— Да, и только после этого начинают ее хотеть на концерте. Вообще, в концерте новый материал нужно очень осторожно подавать, прямо вот порционно так знаешь, чуть-чуть совсем, там это может быть 10 – 15%, наверное, от общей массы музыкальной. Вот поэтому мы совершенно замечательно. Мы стали ездить по Подмосковью, где раньше не играли, во всяких Жуковских, Видное, то, се. Там прекрасная совершенно публика просто…

— Слушай, расскажи про публику, знаешь, я очень часто вижу какие-то, в основном они формального характера, какая-нибудь приезжает звезда, вы знаете, мне очень нравится, в основном я слышу это от театральных артистов и режиссеров — «у вас прекрасная публика, очень открытая и очень, так сказать и так далее». Я пытаюсь понять, как вот он там со сцены чувствует эту публику, вот как вот?

— Чувствуешь очень хорошо.

— Да?

— Конечно.

— То есть со сцены ты чувствуешь и видишь?

— Да-да-да, не столько видишь, сколько слышишь. Дыхание слышится публики очень хорошо, особенно во время драматического спектакля.

— Как она реагирует, это имеешь в виду?

— Да-да-да, потому что спектакль – это же почти все время тишина и голос, да. И сразу же слышно, насколько люди готовы смеяться, насколько они готовы плакать, насколько вообще сопереживают тому, что происходит. Кстати, конечно, гораздо в большей степени это, наверное, можно услышать на, хотя нет, если тихий-тихий концерт, такой типа бардовский, да, то это тоже слышится мгновенно.

— А публика изменилась за последние пару лет, реакция публики, дыхание, вот которое ты говоришь?

— Нет, на мой взгляд, то же самое, на мой взгляд, нет. Дело все в том, что я не могу отвечать за всю публику, я могу говорить только о тех людях, которые приходят на наши выступления.

— Конечно, я про твою публику тебя и спрашиваю.

— А на наши выступления приходят все-таки примерно одни и те же люди, причем по всему миру, что где-нибудь в Урюпинске, уж простите меня, пожалуйста, жители Урюпинска, и где-нибудь в Лондоне, приходит одна и та же компания людей, достаточно интеллигентных, как правило, хорошо образованных и хотящих послушать больше, чем потанцевать, вот так.

— Да, понятно. Так, мы уже в финальную фазу входим, тогда несколько вопросов, формализующих уходящий год-2015. Главное разочарование уходящего года?

— Главное разочарование уходящего года, ты знаешь, наверное, может быть, сейчас мне не поверят, но, тем не менее, скажу, — отсутствие какой бы то ни было реализации минских договоренностей. Я очень надеялся, что конфликт утихнет, по крайней мере как-то закапсулируется, ну, я не знаю, как точно сказать, но то, что не изменилось практически ничего, это, наверное, самое страшное разочарование.

— Понятно. Слушай, а правильно я понимаю, что вот Украина и ситуация на Донбассе, и наше там участие, и все прочее, это и есть, так сказать, как бы фундаментальное разночтение между тобой и оппонентами?

— Я думаю, что да, потому что, конечно, как бы ярко сейчас не гремела сирийская кампания, как бы она помпезно не преподносилась средствами массовой информации, это все равно далекая война, скажем так. Хотя все мы понимаем прекрасно, что на самом деле ни фига не далекая, потому что там Ближний Восток, а вот тебе уже и самый Ближний Восток, а вот уже и республики бывшего Советского Союза, и привет, это все у нас на территории, я понимаю. Но все равно ничего ближе и болезненнее, чем Украина, просто и быть не может, ну это как вот прямо на твоих глазах копаются в твоей правой ноге, грубо говоря, да, невозможно на это не реагировать. Поэтому, конечно, для меня, наверное, это самая болезненная тема и самая стыдная тема.

— А есть у тебя истории, которых сейчас очень много, когда, так сказать, свои казавшиеся незыблемыми связи россияне и украинцы…?

— Нет, наверное, ничего оригинального я не расскажу, у меня ничего подобного, во всяком случае прямо в самом ближайшем моем окружении не произошло, но я могу сказать, что мы перестали ездить, мы раньше, может быть, не каждый год, но через год мы проезжали с туром по украинским городам. Я думаю, что мы еще это проделаем, просто сейчас такой первый шок от этих событий пройдет, и я постараюсь как-то все-таки организовать какое-то количество концертов, мы постараемся организовать — опять же я все время вынужден говорить слово «постараюсь», потому что гарантировать это невозможно — постараюсь обойтись без политической составляющей.

— Думаешь, это возможно?

— Не уверен совершенно.

— К тебе же подойдут, протянут желто-синий флаг, скажут, ты мог бы потрясти им, и ты будешь думать, то ли тебе действительно помахать им, потому что вроде, то ли… А ты бы махал вот, кстати, скажи?

— Ты знаешь, нет, я бы не махал. На самом деле, я играл концерт в августе этого года в Одессе, и там мне выдали украинский флаг, но поскольку у меня руки заняты гитарой, я не мог его взять, мне его положили к ногам, тут же подошел организатор концерта, забрал его просто, аккуратно отнес в сторону, и все. Понимаешь, я не вижу ничего зазорного в том, чтобы помахать украинским флагом, правда, я не очень понимаю, что я при этом транслирую. Если бы я мог это озвучить, я бы сказал: «Друзья, я вот сейчас размахиваю украинским флагом, призывая нас к миру, да, Россию и Украину, потому что это флаг соседнего суверенного государства, с которым мы не должны конфликтовать, не должны воевать».

— А большая часть населения нашей с тобой страны поймет это совершенно иначе.

— Именно.

— Что Россия и Украина сейчас противостоят, что Украина, так сказать, является инструментом, пешкой в грязной игре каких-то сил международных, и, поднимая этот флаг, ты говоришь: «Ребята, в конфликте Украины и России, я, конечно, на стороне Украины».

— Это неправда.

— Я говорю о том, как это будет считываться.

— Значит, поэтому, Толя, не надо этого делать, не надо.

— Хорошо, вернемся тогда к вопросам. Значит, это было разочарование года. Открытие года?

— Ох ты ж, открытие года? Поразительно, вот мне ничего в голову не приходит, честное слово.

— Хорошо, самое приятное? Вот что у тебя перед глазами встало, когда я говорю «самая приятная эмоция, самое приятное нечто, что ты испытал»?

— Ну, ты знаешь, это, наверное, все-таки связано с работой, это связано с нашей оперой. Я просто, мне трудно передать, как я эмоционально сейчас вовлечен в эту писанину, как мне это нравится, как я полюбил летать в Уфу и там общаться с местными артистами, режиссерами и так далее. Поэтому для меня, наверное, я вот так скажу: для меня открытие года — столица Башкортостана Уфа.

— Класс. И совсем простой вопрос — человек года, по версии Алексея Кортнева?

— Эх, какие вы сложные вопросы задаете, товарищ следователь. Ну что, я даже прямо тоже затрудняюсь. Понимаешь, наверное, к сожалению, Путин все-таки, к сожалению, потому что мне бы хотелось назвать что-то из своего ближнего окружения, какого-то своего друга, но просто я вынужден констатировать, что по влиянию, в том числе и на мою частную жизнь, с Владимиром Владимировичем, наверное, в этом году никто не сравнится.

— Леша, спасибо тебе огромное.

— Взаимно.

— Ты вот говоришь «какие вы сложные вопросы задаете, товарищ следователь», а товарищ следователь очень доволен, понимаешь, потому что когда ему отвечают честно и искренне, товарищ следователь это только успевает записывать.

— Понятно.

— Слушай, давай теперь вот скажи, какую песню, я пообещал завершить нашу программу песней «Мама, я…»

— Слушай, ну, наверное…

— Какой захочешь, такой и закончим, скажи.

— Нет, зачем второй раз в ту же воду входить? Нет, не стоит. Давайте поставим веселую песню «Кранты».

— «Кранты»?

— Да.

— Действительно, вот так мы встречаем Новый 2016 год.

— Она реально очень смешная. Она была написана про 21.12.2012, про конец календаря майя, но в декабре 2015 года зазвучала еще актуальнее, еще смешнее.

— Леша, спасибо тебе большое.

— Взаимно.