Для каждого номера Weekend в рамках проекта «Частная память» мы выбираем одно из событий 1953-2013 годов, выпавшее на эту неделю. Масштаб этих событий с точки зрения истории различен, но отпечатавшиеся навсегда в памяти современников они приобрели общее измерение — человеческое. Мы публикуем рассказы людей, чьи знания, мнения и впечатления представляются нам безусловно ценными.
Фото: Роман Подэрни / ТАСС
Фото: Александр Гращенков/РИА Новости
7 декабря 1988 года
Спитакское землетрясение
В Армении я оказалась примерно за неделю до землетрясения — в первый и пока единственный раз в жизни. В Москве был снег, в Ереване снега не было, зато было чрезвычайное положение, его я тоже увидела в первый, но, увы, не в последний раз.
Хотя что значит — увидела? Сразу после аэропорта был вокзал и ночной поезд — ехать куда-то на юго-восток Армении нужно было через "неспокойные" места, к окнам просили не подходить, не включать свет, лечь на полку. За ночь ничего худого не приключилось, только в неспокойных местах в ереванский поезд кидали камни. Так я приехала на фестиваль армянского молодежного театра.
Не только первые, но и вторые, и третьи вооруженные столкновения из-за Нагорного Карабаха уже произошли. Армения и Азербайджан обменивались политическими заявлениями, слышать которые штатскому, "лишь бы не было войны"-человеку было жутко. ЧП в Ереване объявили неделю назад. Но советская инфраструктура работала медленно, надежно и без удержу: фестиваль-то планировали даже не за год, скорее за три. Пригласили меня как юного московского театрального критика. Кроме гордости за это пока еще ничем не заслуженное звание, а также слабоумия и отваги, был и чисто бытовой соблазн — Союзы театральных деятелей, тогда еще неплохо друг друга понимавшие и работавшие как филиалы одной и той же высшей идеи всеобщего театрального счастья, за командировки платили щедро и сразу. За каждый просмотренный "на выезде" спектакль выдавали 15 рублей. Кроме этого, каждому приехавшему полагалось выступить с лекцией, вернее, выступать, как правило, было вовсе не нужно, просто записать в платежную ведомость тему — это приносило еще пятнашку. Например, "Стилистические тенденции современной советской драматургии". Или "Особенности актерского творчества в условиях развития малых сцен". Юным командированным мужского пола бухгалтерии на местах заботливо вписывали на одну лекцию больше — на них, как правило, висел налог на бездетность, который не взимали с незамужних девиц.
В общем, съездить на неделю на фестиваль было почетно, интересно и выгодно. А чувство опасности у советских людей только нарождалось. Сейчас-то мы знаем, что если на пространстве бывшей родины искать ту гипотетическую сторону улицы, которая менее опасна при обстреле, то в результате все равно упрешься в прекрасное и уже опостылевшее "не выходи из комнаты". В 1988-м вера в то, что если уж государство все контролирует, то оно за все и берет на себя ответственность, еще даже не начинала всерьез шататься. И раз "они" меня куда-то посылают, значит, "они" знают, что мне ничего не грозит... Я-то ладно, говорю же, 22 года, слабоумие и отвага,— но меня без возражений отпустили родители. А они не то что в зону конфликта — в московское такси меня сажали, только предварительно записав номер машины.
Фестиваль шел неделю. Я очень боюсь, что вела себя на нем, как полагается юному московскому театральному критику, то есть наивно и высокомерно. Что мог человек, только что прослушавший курсы и спецкурсы про Шекспира, Ермолову, Щепкина, Мнушкину и, главное, Белинского, сказать об армянском молодежном театре конца 80-х годов ХХ века? Понятно, что ничего хорошего, в смысле — только плохое. Скорее всего, так оно и было, потому что единственное, чего я из этой недели не запомнила вовсе — это, собственно, театр. Милосердная черная дыра в памяти, ни одного проблеска сознания, как корова языком. Все остальное сохранилось, запомнилось на слух, отпечаталось на сетчатке глаза: узкая детсадовская кровать в гостиничном номере, огромная пустая столовая с высоченными потолками, какая-то совсем чужая еда — в тарелки с горячим всем накладывали сразу три гарнира, гречку, рис и еще какое-нибудь пшено, недопустимая эклектика. Помню, какими непохожими на знакомых московских армян, ассимилированных, никогда нигде, кроме Москвы не живших, выглядели армяне "настоящие" — изящные, с мелодичными голосами и бездонными глазами потомков Урарту. Помню одного из них, чьего-то улыбчивого друга или племянника, в один из вечеров заглянувшего в мою комнату с вопросом, не хотелось бы мне провести с ним ночь — в ответ на отказ он деликатно улыбнулся, извинился и закрыл за собой дверь со стороны коридора, не переспрашивая (и надолго остался в моей памяти самой яркой иллюстрацией тезиса "лучше жалеть о том, что сделал, а не о том, чего не сделал"). Помню экскурсии к остаткам древних крепостей (или храмов?), руины почему-то немыслимого матово-розового цвета, которые на расстоянии одного метра казались не каменными, а бархатными. Самую странную встречу, в той же фестивальной столовой, с незнакомым человеком средних лет: с густым армянским акцентом он оптимистично и пламенно объяснял мне, что является членом общества "Память", потому что русских нужно любить и уважать, только русские помогут, всегда помогали, потому что лучшие, гораздо лучше нас, армян. Политическая эксцентрика в 1988-м тоже еще не была массовым жанром, и встретить живого армянского русского националиста было тревожно. Вообще, странным образом чувство беспокойства и надвигающейся беды возникало именно от повального дружелюбия окружающих, совершенно искреннего, но омраченного глубоко спрятанной тяжелой озабоченностью. Так дружелюбны бывают люди в доме, где есть смертельно больной человек — все силы уходят на лечение и уход, страшно повысить друг на друга голос, нервы и так вот-вот не выдержат.
Через неделю дорога повторилась в обратном порядке — вокзал, ночь в поезде, Ереван. До самолета оставалось больше суток, нас (нескольких московских гостей фестиваля) расквартировали в центральной гостинице. Называлась она, кажется, "Армения", наверное, никак по-другому называться не могла. У нас появилось время разглядеть не досмотренное по приезде чрезвычайное положение. Хотя и не слишком много времени: после семи из гостиницы выйти было нельзя, не в смысле просто запрещено, а в смысле выход блокировали вооруженные люди. Кого-то периодически искали по коридорам, уборщица рассказывала, что прошлым вечером штурмовали здание главпочтамта. Дневной город с первого взгляда был похож на какой-то странный муравейник, почему — становилось видно со второго взгляда: больше, чем по трое, ходить было нельзя, на моих глазах вышедшие после уроков школьники разбились на тройки, улица кишела отдельными крохотными группками... Откуда столько уважения к административному предписанию? Чтобы зауважать, достаточно было по ходу заглянуть в любую боковую улицу около гостиницы. Как выглядит танк на городской улице, я увидела впервые, до 1991-го оставалось еще три года. С тех пор я знаю: выглядит внушительно и отвратно, ползучая железяка с хоботом и глазами, в одиночку заполняющая собою все пространство между домами. Собственно, знакомство с танком (вполне мирное) и превратило все остальное — от разбитых окон поезда до разговора с обществом "Память" — в концентрированное ощущение несчастья. С этим несчастьем в голове, проснувшись только наполовину, я ехала в аэропорт на какой-то неудобный предрассветный рейс 7 декабря. Видимо, один из последних, взлетевших в тот день.
И так толком и не проснувшись, по прилете добралась до московской квартиры. Моих родителей в тот день мне жалко до сих пор. Разумеется, за всю командировку я ни разу с ними не разговаривала — откуда? Телефонов не было ни в одной гостинице, ни в другой, и в карманах их тоже не носили. В театральном союзе перепутали дату прилета, маме назвали время на полдня раньше, вечером 6-го,— не дождавшись меня, она позвонила во Внуково, там сказали, что рейса нет в карте полетов, и потом почему-то "ждите сведения о падении". "Прождав" несколько часов, она включила радио, там уже был ад. Без числа погибших, но понятно, что десятки тысяч. С исчезновением города Спитак за полминуты. С полностью остановившимся движением на земле и в воздухе. С одномоментным коллапсом всего. Наверное, мать осталась жива, потому что я приехала не через три часа после того, как она начала слушать новости, а примерно через час — руки с сигаретой и спичками у нее даже не тряслись, а летали по ломаной эпилептической траектории, их хотелось чем-нибудь связать, прибинтовать друг к другу, просто чтобы все это немедленно прекратилось.
Позже мы обзванивали знакомых московских армян, выясняя, нужны ли одеяла, теплые вещи, деньги, куда, кому, возьмите хоть что-нибудь,— но они сами не могли дозвониться никому и никуда и не в состоянии были думать об одеялах. К концу дня, так и не выключив ни на час новости, я по кругу думала одну бесконечную мысль: вот и все, все разрешилось, вот и нет больше никакого "конфликта вокруг Нагорного Карабаха", да и вообще никакого конфликта здесь, с нами, больше не может быть, никогда, случилась беда, отменяющая все остальные беды. Теперь будет мир.