Ах, как они хотели выглядеть беспечными и бездумными, эти люди рококо. Быть жителями не то счастливой Аркадии, не то каких-нибудь надуманных "галантных Индий" (только чтобы поместья и откупы, конечно, никуда не подевались при этом). И чтобы все были вечно милы, любезны, остроумны и очаровательны — хотя тут-то, положим, еще можно было стремиться к идеалу на практике. Это, с одной стороны, были по нашим меркам времена лютого эйджизма, тридцатилетие считалось не то что средним возрастом, а зарей старости. С другой стороны, при том, как оба пола штукатурились и как приукрашали свою фигуру портновскими достижениями, разыгрывать пастушков и пастушек и впрямь можно было до преклонных лет.
Ошибкой было бы считать, что раздумье так уж никогда не прокладывало морщинку-другую на набеленных лицах этих Амариллис и Селадонов. Бывали войны — да что там, на правление Людовика XV (1710-1774), с которым пересекается хронология рококо, приходится аж три громадных общеевропейских конфликта. Хотя войны и были специфические. Риторику про права человека и патриотический народный порыв еще не изобрели, а для того, чтобы оттяпать кусок соседнего королевства, достаточно было нахальства и какого-нибудь смутного династического предлога. Втянувшиеся в начатую войну кабинеты резвились как дети: хитрили, юлили, заключали сепаратный мир осенью, чтобы заведомо нарушить его весной, соблазняли друг друга субсидиями и беззастенчиво перекраивали карту континента.
При всей своей капризности и фривольности ни в какие темные слепые порывы эта эпоха не верила
А еще это был век Разума. И напрасно представлять это так, что рококо цвело себе в своем изолированном аристократическом садике, а просветители будили третье сословие где-то поодаль. Рококо на самом деле многим именно Просвещению и обязано. Своим, мягко говоря, снисходительным отношением к традиционной морали — к чему она, если наука нам объяснила столько всего про потребности нашей натуры? Своей манерой посмеиваться при случае над феодальными и церковными пережитками. Своей рациональностью, наконец. Потому что при всей своей капризности и фривольности ни в какие темные слепые порывы эта эпоха не верила и любые разглагольствования о невыносимом любовном томлении чаще всего ничего не содержали, кроме рассудочного кокетства, правда, тщательно выстроенного по всем правилам военной науки.
Франсуа Антуан Авелин. "Вечер", 1740-е годы
Французская гравюра того времени во всеоружии ее разнообразных техник интересна не как частный сюжет — вот вам мебель, вот вам живопись, ну и вот еще гравюра. Это не просто изысканное и в техническом смысле виртуозное искусство, это еще и важная форма, в которой реализуется и распространяется сам дух эпохи. И дело не только в том, что гравюры тиражировали модные произведения живописи — это-то понятно, картина уникальна, да и не всегда доступна, и не сосчитать, сколько людей восхищалось хотя бы тем же Рафаэлем, зная его только по гравированным репродукциям. Те же знаменитые живописцы XVIII века и сами создавали рисунки специально для гравюр, а то и лично брались за резец. Даже если это отнимало время, нужное для работы над каким-нибудь помпезным полотном, создаваемым по важному заказу. Официозное признание и похвалы педантов из Академии — это, конечно, хорошо, но кто их воспринимал всерьез в парижских салонах? То ли дело гравюра, сразу расходящаяся по кругу своих ценителей, точно так же как расходились модные литературные новинки. Подобно романам и повестям, гравюра рококо не претендовала на переворот в искусстве: так, тема для приятного разговора в гостиной, занимающая общество когда недели две, а когда, если повезет, и целый сезон. Едва ли не самая узнаваемая и знаменитая гравюрная серия конца столетия (листы из которой тоже присутствуют на выставке) носила внушительное название "Памятное свидетельство о житейских и нравственных порядках", но на самом деле никакой насупленной научно-исследовательской тональности она не подразумевает. Просто картинки быта, хотя и страшно декоративного. Но зато выглядят они гораздо более живым, проницательным и красноречивым документом, чем любое свидетельство тогдашнего моралиста.
ГМИИ имени Пушкина, до 15 июня