Разведясь с первой женой, я понял, что поспешил, никого в браке не родив. Оплошность мы с Лялей исправили, наскоро родив Димку уже вне брака, я его усыновил. Собралась еврейская родня, по-русски, мишпоха. Я растроганно открыл торжество: «Да создаст же Господь такую кроху!» Родня запричитала: носик—мамин, ротик—папин… Мой друг и учитель жизни Леонид Михайлович Гуревич, старый десантник, пробитый на обеих войнах—финской и немецкой, конструктор парашютов, морщился, но терпел клекот. Наконец, не выдержал: «А пипочка, попочка—вылитая Олимпиада Михайловна» (моя бабушка).
Первые 13 лет я общался с Димкой через пень-колоду: жило дитя с матерью, и она, володая им единолично, регламентировала наши отношения. В результате Димка называл мою мать, свою бабушку, Тамарой Георгиевной.
И вот на повестке дня Ляли встало переселение в Израиль. А меня в то же время пригласил Гарвардский университет на полгода с семьей. Организовал американскую поездку министр обороны маршал Язов. Он запретил публикацию «Стройбата», а далеко на Западе высокие слависты в это время обсуждали, кого позвать в Гарвард: выбор пал на меня—обиженного.
Мы с Лялей заключили бартер: она отпускает со мной Димку в Америку на полгода, а я отпускаю сына в Израиль навсегда.
Университет положил мне лихое жалованье, снял двухэтажную семикомнатную квартиру с зеркальной каминной залой. Я поинтересовался, нельзя ли хатку поскромнее, а разницу мне—наликом, до кучи. Оказалось, нельзя. На мой вопрос: что я должен делать в Гарварде, посоветовали купить машину и покататься по Америке. А перед отъездом что-нибудь рассказать студентам о России.
Наум Коржавин определил Димку в школу к товарищу. Товарищ составил необременительный учебный план: пение, рисование, физкультура; в качестве прокладок—математика, английский, немного физики. И снова—рисование, пение, спорт. В первый же учебный день Димка был бит негритенком-соучеником. Потом они подружились. Димка с завистью рассказывал, что Джон носит футбольные бутсы с шипами, чтобы ноги при драке не скользили.
Но поучиться ему толком не довелось. Начались каникулы. О Димке прознала Клира, громкоголосая, яркая русско-еврейская американка, оборотистая общественница. Она сказала, что у мальчика «хорошо работает финкинг пат» и в компании американских учеников из дорогой школы увезла его во Флориду, взяв обещание, что не проболтается про грядущий Израиль. Просто мальчик из России—наглядное учебное пособие. В компенсацию за изъятие дитяти из обращения Клира сводила нас в крутящийся над Бостоном ресторан типа «Седьмого неба» в Останкине.
А мы с женой купили в рассрочку за 400 у е. допотопный «понтиак», у которого вместо сидений были диван-кровати, и договорились с местным батюшкой, что в будние дни будем парковать наше чудище у него возле церкви на стоянке «только для свидетелей Иеговы». И поехали в путешествие: Гарвард организовал мне выступления в других американских университетах.
Клира была от Димки в восторге и увезла его в следующий учебный вояж. Затем передала по эстафете товарке и коллеге Лире. (Лира и Клира!—не вру, истинный бог). Поучиться в Америке ему практически не удалось.
Накануне его отлета в Тель-Авив мы вспомнили про Ниагару. Времени оставалось мало—я гнал на запрещенной скорости, благо гаишников не было. Но один-таки нашелся—в шерифской шляпе, с псом на заднем сиденье, загородил нам дорогу машиной.
—Отец, сиди тихо,—мигнул мне Димка, держась руками за живот, вылез из машины и, страдальчески морщась, начал лечить шерифа, прозвучало слово «понос».
Оказалось, засекли нас на выезде из Бостона, но не цеплялись 100 миль, пока не убедились, что в странном автомобиле команда наркоманов. Теперь мент разобрался, он пошлет протокол в суд вместе с подтверждением, что мальчик в дороге заболел. В суд нам являться не обязательно, нас накажут заочно, не строго. Имеем ли мы сейчас необходимые медикаменты от диареи? Может быть, нужна госпитализация? Я был умилен: как хорошо мой мальчик говорит по-английски, к тому же—артист, творческая натура.
… Через год я полетел в Израиль его проведать. Две недели мы катались по городам и весям. Про школьные успехи я спросить забыл, а Димка и не напоминал. Он лихо болтал на иврите, английском, понимал по-арабски—какого ж еще рожна! Высокий, красивый, веселый… Мы купались в Иордане, шустрой речонке, цветом и консистенцией походившей на кофе с молоком; забрались в горы. Внизу была долина, орлы летали кругами, почти чиркая нас бурыми крыльями, окаймленными с испода белой полосой.
Димка познакомил меня со своей барышней, здоровенной красавицей с избыточными формами и низким сексуальным голосом, очень вялой. Она была внучкой знаменитого советского писателя, нигде не училась, сказала, что зарабатывает журналистикой и предпочитает лесбос. Лидером в их двойке, несомненно, была она.
От этого соревновательного романа у Димки на запястье остался маленький шрам и очерк «Гуд-бай, Америка!» в местной газете. Очерк мне понравился, я возликовал: будет журналистом, а школа—не обязательно: захочет—самообразуется. Смущало равнодушие сына к Израилю. Мои увещевания, что, мол, Израиль—перекресток трех религий, что он уникален от и до, его не пронимали.
Мы поехали к родне в далекий кибуц в опасном районе. Кибуц выращивал помидоры кубической формы (для экономной транспортировки), производил армированные шланги. Деревня справляла день рождения. На огромной поляне горели костры, столы ломились, народ гулял полным списком—и стар и млад. Праздник гремел до утра, все ели-пили, пели и плясали, над гульбищем реяли бело-голубые знамена с шестиконечной звездой Давида. И я ударился плясать, а Димка морщился и громко зевал. Под утро мы пошли посмотреть, как кибуц охраняется во время пьянки. Помнится, арабы в последнюю войну чуть не одолели Израиль аккурат, когда евреи гуляли в Судный день. Периметр кибуца был охвачен высоким проволочным ограждением, возле ворот стоял джип. Из машины вышла девушка в купальнике, присела пописать. За рулем сидел парень в плавках, с автоматом на коленях.
—Шолом ми Ерушалайм,—сказал я.—Доброе утро.—Барышня улыбнулась.
Я поинтересовался, давно ли они на атасе, когда смена караула? Димка перевел. Они засмеялись. Дежурят уже пятьдесят лет (сегодня юбилей), сколько осталось—сказать затрудняются.
… А в Москве! Живи не хочу! Меня переводили наперегонки, ставили в кино, на театре… От сына я отвлекся.
Незаметно подошел ему срок идти в армию.
—Просись в десант!—орал я по телефону.—Арабы вроде угомонились, живым вернешься—станешь дипломатом, разведчиком, писателем, как Лоуренс Аравийский…
Однако сынок тятю не услышал: изобразил малохольного, обманул медкомиссию и, довольный, определился в каптеры танковой базы, что в центре пустыни Негев. Как же, думаю, ты там три года отдежуришь в жаре, в безделье? А впрочем, чем плохо, солдат спит, служба идет. Димка обложился художественной литературой и читал взахлеб. Я угомонился: тоже в стройбате всю библиотеку перечёл.
Однако через полтора года Димка взвыл: больше не могу, помоги! Я припомнил свой стройбат, испугался и понесся в Израиль извлекать замученное дитя из армии.
Местные—друзья и просто смышленые люди—недоумевали: что за резвость не по разуму? Дедовщины в еврейской армии нет, кормежка прекрасная, увольнение каждый уик-энд. Случился, правда, как-то один удалец из русских—застариковал, но ему впаяли пять лет тюрьмы, и все остались довольны. Переубеждать меня долго не стали. Дали советы, придали молодую даму—театрального режиссера, блистательно владеющую ивритом и свободным временем. Напоследок еще раз предупредили: дело безнадежное, у нас из армии просто так не отпускают, у нас служить—почетно.
Димка пришел в увольнение смурной, погашенный: в армию не вернусь, лучше—в тюрьму. Я прикинул: на худой конец станет дезертиром. Сколько за это дадут? Год, два?.. Не сахар, конечно, но терпимо, у евреев тюрьма не нашей чета. Лучше в неволе отторчать, чем полтора года еще в пустыне без толку париться. Жизненный опыт, литературный материал. Папаша на Пятницком кладбище карьеру начал, сынок—в израильской военной тюрьме, скажи плохо!
Жили мы у друзей, спали на раздолбанном диване. Как-то просыпаюсь, он глядит на меня очумело:
—Отец, ты что меня гладишь?!
—Да это не тебя… Наверное, мне барышня приснилась.
На самом деле—его гладил, жалко стало: все-таки несклеписто жизнь его зарубежная складывается.
Пустыня Негев летом—ад кромешный. Как здесь Иоанн Креститель босиком бродил—непостижимо: под ногами красный раскаленный дробленый камень. С полковым психологом я встретился в кафе неподалеку от базы. Психолог оказался миниатюрной тонкокостной красавицей с палевой, нежнейшей выделки лайковой кожей, чуть подернутой прозрачным пушком возле ушей, лейтенантом по званию. Первый вопрос: «Где Дима?»
И меня понесло. Зачем вашей еврейской армии мой русский гуманитарный мальчик? Отпустите его на волю, он будет учиться в университете. В университете от него будет больше толка, чем в каптерке танковой базы. А то как бы он с собой чего не натворил, психика у него неустойчивая. Тем более у нас в роду наследственный алкоголизм…
Красавица вопросительно взглянула на меня, потом на переводчицу.
—Да-да,—оживленно закивала та.—И папа, и мама, и дедушка, и бабушка…
Оттолкнувшись от алкоголизма бабушки, моя спутница актриса—режиссерша стала переводить страстно, в голос, со слезой, заламывая руки. Посетители кафе замерли—не каждый день спектакль на халяву. Я давно уже смолк, но она еще долго проникновенно переводила вперед, как бы авансом. Лейтенантша заскучала, лениво помешивая ложечкой растаявшее мороженое, я чувствовал, что словоговорение ей до фонаря. Наконец она перебила переводчицу:
—Здоров ли Дима в настоящий момент?
Я уловил ее профессиональный, служебный интерес.
Когда-то я безуспешно пытался пробиться на личную встречу с главным военным цензором генералом Филимоновым, запретившим публикацию «Стройбата». Отчаявшись, я заявил, что если мне откажут в свидании, я самоубьюсь прямо в телефонной будке. Шантаж удался—свидание состоялось.
—Дима здоров, но склонен к су-и-ци-ду…—по складам произнес я.—В его медицинской карте есть об этом запись…
Переводчица напряглась, но незаметно кивнула: мели дальше. Ни про какую медицинскую карту я, конечно, и понятия не имел, но след любви на запястье сына вспомнил.
—Шрам на правой руке,—добавил я мрачно.
Лейтенантша встала, поправила пилотку под погоном.
—Я буду писать отчет о нашей встрече,—сказала она.—Но Диме лучше вернуться на базу. Иначе он дезертир. Израильская военная тюрьма гуманизированна, но все-таки не мюзик-холл.
Я перевел дух: кажется, что-то получается.
—Не хотите чего-нибудь выпить?—спросил я.
—Я не пью с водкой,—коряво, но по-русски неожиданно сказала она.—Мой русский дедушка на обед всегда брал биру… пиво. Я понимаю русскому, говорить не могу.
Через две недели Димку отпустили из армии. Не комиссовали, как психорахита, а просто отпустили на все четыре стороны, но предупредили, что о любой государственной службе он может позабыть.
Победу мы праздновали в Гефсиманском саду. Точнее—за оградой сада, во всяком случае—на Масличной горе. До нас здесь тоже, видать, праздновали: в колючей траве были разбросаны пивные банки, окурки…
Меня повело на педагогику (Иисус тоже где-то здесь своих ребят наставлял). Я завел беседу о трусости. Ибо она источник всех пороков, в первую голову—лжи. Общение же с трусом невозможно и опасно из-за непредсказуемости… Димка зевал:
—Достал, отец. Ты прям, как еврей. Здесь хоть и святое место, но ведь не хедер. Давай я тебе пивка холодненького пригоню?
Внизу у Яффских ворот Старого города стоял снаряженный к туризму верблюд. В стороне старый араб пас коз в оливковой роще, один козел забрался на дерево и драл там лыко. Орал осел, зачаленный за кипарис.
Пока Димка гонял за пивом, я подбивал бабки: что же из него получилось в сухом остатке? Итогом остался доволен. Пацан добрый, независтливый, остроумный, любит читать, обаятельный, детей любит, зверей любит. К людям относится с презумпцией доброжелательности, что вообще невидаль. Ну, не любит учиться. А кто из молодых любит. Ну, подвирает малек, а кто без греха! Больше я не педагогировал, но взял с него слово, что он поступит в университет. Растомленный пивом и местом, я запамятовал про маленький пустячок: на его лицевом счету всего семь классов.
Однако Димка проявил борзость, прилетел в Москву, скоренько «окончил» школу, короче, добыл аттестат.
Его отчим—знаменитый математик, профессор Тель-Авивского университета: Димку забесплатно приняли на факультет востоковедения. Я ликовал, гулял и хвастался сыном направо и налево.
Но учиться в университете сложно вообще, на иврите—тем более, а с семью классами—караул. Университет он бросил. Но это еще полбеды, узнал я об этом только через год. Я взнегодовал, прекратил было с ним отношения, но для верности снесся с его отчимом: как он—профессор, преподаватель—смотрит на картину? А смотрел он своеобразно: «На лекции ходить вообще вредно, коллективное обучение—профанация».
Я бесновался, орал, что вычеркну Димку из списка!.. Жена урезонила: не стучи лысиной по паркету, он с тебя пример берет. Я вспомнил. Верно, было дело: в девятом классе меня оставили на второй год, исключили из школы, аттестат я получил экстерном, поступил в технический вуз, который на втором курсе бросил.
Я привел его в «Московский комсомолец». Он стал писать для них и для еврейских газет, довольно лихо. Одной рукой взял интервью у премьера Натаньяху, другой—у легендарного террориста параличного слепца шейха Ясина, которого вскоре взорвали. И тот его не только не зарезал, наоборот, приветил—угощал сластями и чаем.
Я читал его регулярно. Сначала нравилось, потом сквозь текст проступила лень. Он перепрыгнул в «Общую», но нерадивость скакнула за ним следом. Я сказал ему, что так дело не пойдет: не можешь, не хочешь—брось, к буквам надо относиться с трепетом. Он и бросил, несильно кручинясь. Чтобы я не ныл, опубликовал три рассказа в московских журналах, и они понравились не только мне, но и серьезным людям. Но и этот его азарт скоро потух. Я закручинился: что же это получается… лентяй, недоросль? Да нет, не лентяй, просто дыхание короткое.
И тут он устроил мне сюрприз: стал вести еженедельную очень популярную передачу на израильском радио «Солдатский перекресток». Кассеты слал мне: я не мог нарадоваться—уж очень здорово он болтал в прямом эфире. И снова хвастался сыном направо-налево… К нему потихохоньку, на цырлах, стала подбираться слава. Я раскатил губу: зрил Димку ведущим на ТВ.
В эти годы я много ездил с «Гаудеамусом», спектаклем Льва Додина по «Стройбату». Благословенная пора! Как соберусь куда, звоню Димке. Он, вольная птица, летит ко мне в Париж, Берлин, Неаполь… В Париж тогда заплыл на своей кругосветной яхте «Патриция» мой товарищ, диссидент и авантюрист Саша Берман. Берман путешествовал по земному шару морским автостопом. Когда кончался бензин и провиант, подплывал в море-океане к любому судну и его с восторгом отоваривали необходимым. А когда кончались деньги, подрабатывал на берегу—учил желающих ходить по канату. Нам с Димкой Берман устроил райское наслаждение—катал на яхте. Ночью по Сене плавала «Муха»—музыкальный речной трамвайчик с мощными зенитными прожекторами на Эйфелеву башню и прочий парижский пейзаж, а мы сбоку, как прилипалы. Конечно, не под парусами (на узкой Сене не разгуляешься)—на моторчике. В сопровождении Ива Монтана, Ги Беара, Шарля Азнавура... Короче, за рубежом мы общались с сыном на полную катушку, наверстывая упущенное в его детстве. На серьезные темы не говорили, критики я не высказывал, всю дорогу ржали. Один раз нас даже чуть не выставили из автобуса в Неаполе за святотатство. Проезжая мимо церкви, весь автобус стал креститься. Рядом с нами неистово целовались парень с девушкой. Барышня держала руку на яйцах товарища, но тоже повернулась к собору, стала креститься. Вторая ее рука осталась, где была. Димка завалился на меня от хохота.
Однако недолго музыка играла—бросил он свое любимое радио. Мне доходчиво пояснил: на радио славы много, денег мало. Подался в бизнес.
—Пойми, чучело!—орал я.—Не твоего ума бизнес крутить: ты еврей-то недоделанный—всего на 5/8, а для бизнеса как минимум 8/8 требуется! У меня русские друганы, кто в бизнес подался, все прогорели без исключения. Бизнес мозгов требует! И ты прогоришь! Кроме того, бизнес по сути—гнусь: конкурент дуба дал—живому праздник! Хочешь так жить?!
Димка отмахивался от меня, как от недоумка: «Отец, достал! Во-первых, бизнес космополитичен, а во-вторых, может быть и очень милосердным. И вообще, через год я подарю тебе «мерседес».
—Пулю себе в лобешник не подари!—вопил я, бросая телефонную трубку.
В ответ он прислал мне кассету с «Конкурсом красоты», который организовал в Израиле. Мало того, сам бродил на подиуме. Красивый, элегантный, томный, в голубом пуловере. Я сна лишился: не иначе сынок еще и в пидоры записался?
Дальше—круче. Он прибыл в Москву, приглаженный бриолином, как сицилийский мафиози, под ручку с дамой средних лет. У дамы был сиплый голос и настороженный взгляд. Вкушать в неизвестном дому она спервоначалу отказалась. В сумочке носила ножик, не исключено, что там был и пистолет. Выяснилось: дама—бизнесвумен, а Димка ее подручный, секретарь и в скором будущем, вероятно, муж. Она торгует по миру пшеницей, металлом, породистыми щенками. Она мастер спорта по коням, хочет завести конюшню в России. Убитым голосом позвонила Ляля из Израиля: «Спаси нашего сына!..»
Дама рассказывала лихие истории из своей жизни и замечательно играла на гитаре. Я алчно слушал. Показала свой питомник под Москвой—образцовый порядок, все на зарубежный лад. Я пустил слезу зависти, глядя на племенных среднеазиатских овчаров. Через неделю на мой день рождения дама преподнесла мне месячного ангела с голубыми глазами, лапами толщиной в мою руку, обрезанными ушами и обрубленным хвостом. Ангел произвел фурор на застолье и сонно зевал, из пасти его пахло жареными семечками. Я взял его на руки—с внутренней стороны бедра на нежной розовой коже был татуирован элитный номер. Я потерял голову: такой щен—мечта всей жизни. Слава богу, жена была при мозгах и песика вернула дарительнице, несмотря на мои стоны. Что бы я делал при своей нережимной жизни с волкодавом-чудищем, в которое, несомненно, преобразовалось бы голубоглазое чудо? На прощание дитя грустно, забыв поднять ножку, написало на ковер.
После отъезда сладкой парочки в мою квартиру стали прорываться истошные вопли из Израиля: «Это квартира Каледина?!. Верните деньги!..»
Слава богу, с бизнес-леди Димка расстался безболезненно, без ножа и яда, но идея быстрого обогащения его не отпускала. Подсел на его резоны и московский богатый дядюшка: подкинул племяннику деньжат. Димка открыл в Тель-Авиве два маленьких зоомагазинчика: миски-плошки, сухой корм, ошейники от блох, подторговывал щенками. В подсобке знакомый ветеринар кастрировал агрессивных еврейских котов.
Отношения наши опять сникли. От чужих людей я узнал, что Димка женился, родил девочку. Вскоре привез мне на погляд Настеньку-Агнессу: слов нет—херувим белокурый, яичко глазированное, на щечке родинка, на другой ямочка. Внучка растрогала меня вконец. Ловила на даче бабочек, приговаривая: «Вот летает комарок, его зовут муха». На прощание помахала мне лапкой: «Шолом».
А бизнес Димкин по-прежнему не задавался, и не то чтобы щенки у него мерли, слишком уж получался ненаваристый. Он недоумевал, в чем причина, и для утешения родил повторно. И снова—херувима, только мальчика и темненького. Деторождение ему понравилось еще больше, чем вначале, он погрузился в книги по детской психологии, начал поговаривать о третьем, четвертом, пятом… Я орал, топал ногами, приводил в пример знакомых дамочек, которые в 70-х в качестве протеста режиму спешно крестились и рожали как потерпевшие. Ничего хорошего из этого заполошного плодоношения не получилось, протестные дети, как правило, не задались. Пример был некачественный, не к месту, но Димка неожиданно прислушался. И вдогонку за матерью и отчимом спешно сорвался из Израиля в Монреаль на второе ПМЖ. А его магазинчики ушли за копейку по весеннему бризу, по утренней росе.
—Отец!—восторженно орал мне Димка из Канады.—Здесь рай земной! Давай возьмем в кредит 100 гектар, дом по-над озером, я буду щенков разводить! Питомник на 20 собак и детей пяток, скажи плохо! Ты будешь приезжать, рыбу удить, здесь карпы пудовые!.. Лодку тебе с алым парусом справим…
Врать не стану, я завелся. Поднял информацию. Все реально, в Канаде это запросто и не очень накладно, но… какого-то звена явно не хватало. Какой-то малости, чепухи. А-а, жену-то его, Наташеньку, спросить впопыхах на радостях забыли. Кстати, и познакомиться с ней не мешало бы. Димка привез жену на запоздалые смотрины. Красивая, спокойная, ровная, первое образование—психолог, в Монреале окончила курсы английского-французского, снова учится—на таможенницу. По окончании будет работать на государевой службе. Жить на хуторе не рвется, щенками сыта по уши с израильских времен, деток порожать еще—не прочь, но не сразу, погодя, сначала надо вработаться. Короче, уплыла моя лодка под алым парусом.
А Димка?.. Димка учиться не хочет, а может, уже и просто боится очередной неудачи. Развозит коробки с харчами в супермаркете. Разумеется, собой не очень доволен. Сообразно недовольству в его письмах и разговоре появились непривычные сдержанно-снисходительные покровительственные ноты, прям не Димка, а Дмитрий Сергеевич. Намекнул мне прозрачно, что я выстарился и поляну не секу, что больше я не начальник жизни, а начальник он и т д.
Я не стал препираться, напомнил ему, что Иисус Иосифович в его годы—33—лавочку уже закрыл, а ты, мол, еще и не открывал. А детей плодить—кому ума недоставало. Живым щитом из деток от живой жизни все равно не спасешься. Вот если бы ты был девочкой, другой расклад. А так, дети подрастут—будут стесняться папеньки; а жену и вовсе какой-нибудь канад солидный со двора уведет и правильно сделает: зачем Наташе аутсайдер, бабы малохольных не уважают. Ладно бы ты был кривой, косой, горбатый, а то—здоровенный пердила!..
—… Заявляю тебе это со всей апломбой, как знаменитый писатель,—закончил я родительское наставление.
—Да никакой ты не знаменитый.
—А кто же я по-твоему?
—Пьяница,—буркнул Димка.
Вот те на-а!.. Наш ответ лорду Керзону. Однако обижаться я не стал, чтобы не зарулить в сторону от темы, талдычил свое. Я-то свои грехи знаю, в том числе воспитательные,—черт на печку не втащит. Сейчас не про меня, сыне, базар, про тебя. Избалован ты, дружок. Да ладно бы только это, у тебя формируется комплекс неудачника. Опасаюсь, как бы ты окончательно не поссорился сам с собой, страшнее этого нет ничего. Да и отношения наши скрипят, становятся день ото дня все более двоюродными. И предложил Димке во избежание глубокой ссоры перекур, тайм-аут. Без мата предложил, уважительно, проще говоря, толерантно.
А сам тем часом, чтоб не бодаться с ним через океан, намылился в Канаду своим глазом оценить обстановку. Но не тут-то было: консул объяснил мне доходчиво, что я вознамерился в Канаду—навечно, типа на доживку. Хитрость мою он разгадал и, стало быть, визу мне не даст.
Пока я препирался с посольством, до меня дошел слух, что Димка пишет что-то крупногабаритное. А раз так, и Канада мне не особенно нужна, я там был, пиво пил. Бог даст, закончит Димка писанину—поговорим. А значит, продолжение следует. Главное: не забыть наперед, что он из моего семечка. Кроха.
Фото ВИКТОРА БРЕЛЯ, ИЗ АРХИВА СЕРГЕЯ КАЛЕДИНА