ПИСЬМА

Культура

Жизнь, как с гордостью писали в 20-е и 30-е годы нашего века, необратимо меняется каждый день. Огромен темп революционных преобразований. Уходят в прошлое одни понятия, приходят другие. Так, навсегда ушло в прошлое такое понятие, как "популярная книга". Вопрос: "А ты читал?" (вызывавший прежде у человека то ли краску неестественного стыда, то ли чувство ложной гордости) - сейчас уже непонятен молодежи. Осталось вполне определенное и функциональное: "обязательное чтение". Если вы видите перед собою в метро человека с томиком Толстого или Чехова, сразу ясно - это студент. Окружающие смотрят на него с доброй улыбкой сочувствия. Ведь скоро научно-технический прогресс, интернет и интерда - заменят этот атавизм дискетой или кассетой. Лишь продукты прошлого, ветераны умственных войн иногда по привычке спрашивают друг друга: "А ты читал?" Ну что ж, эти люди уже не в силах изменить свою психологию...

...Поэтому я не спрашиваю вас, читали ли вы книгу Лидии Корнеевны Чуковской "Записки об Ахматовой". Не потому, что твердо знаю ответ. Просто спрашивать сегодня об этом неприлично. Да и книга эта, даром что классика, по-прежнему фантом. Сведения о первом вышедшем томе "Записок" теряются в пучинах памяти сумасшедших библиофилов. На лотках ее не было. В магазинах... Кто ж туда ходит? (Сведений о втором томе нет за отсутствием такового.) Публикация с продолжением в малотиражном журнале "Нева" закончилась в позапрошлом году тоже без лишней помпы. Единственное, с чем есть какие-то ассоциации (не у всех, конечно, но все же у многих), это тоненькая белая книжечка эпохи тамиздата. Имка-пресс, Париж. Там еще стихи, потом пара статеек. И затем - отрывки из "Записок". Вот это "подпольное" издание вам и могли лет десять назад принести на ночь или на неделю. И вы - теоретически - могли оттуда кое-что запомнить.

...Начиная с этого издания, собственно говоря, легенда об Ахматовой, ее "художественный образ" становятся такой же частью русского интеллектуального фольклора, как анекдоты Хармса (большую часть которых он не сочинял, потом приписали другие), как вся очень часто дикая и искаженная мифология о смерти Маяковского или жизни Есенина, как история отношений Цветаевой и Эфрона, Пастернака и Ивинской. Словом, как все, что в 60-е и 70-е годы упоенно монтировалось в одну общую житийную схему "святых русской литературы".

...В принципе это желание "святости" вполне понятно. Оно опирается на нашу детскую "базу данных" (с пионерами-героями, революционерами, Марксом-Энгельсом-Лениным и так далее). С другой стороны, никогда, нигде жизнь поэтов и писателей не сопровождалась столь дьявольскими мучениями, казнями, духовными и физическими пытками, что действительно всерьез, а не в силу каких-то советских или русских мифологий роднит их с раннехристианскими пророками или средневековыми "блаженными".

И тем не менее начинаешь читать, и старая схема разваливается. Долгие годы сотнями перьев писавшаяся ОБЩАЯ книга с условным названием "Святые русской литературы. Серебряный век" наконец-то развалилась на отдельные составляющие. Остались немногие честные первоисточники. И главное - остались отдельные истории, непохожие друг на друга. Живые люди в них, со своими характерами, тайнами, причудами и обаянием. Короче говоря, общая книга, общая одна на всех биография (писал - страдал - погиб в борьбе) развалилась, потому что прежде всего - они не святые. Нет, не святые.

Ахматовой повезло, как известно, больше других современников (видимо, в награду за адское терпение). Она дождалась сына, Льва Гумилева, из лагеря (так завершился один из главных сюжетов ее жизненной трагедии), увидела свое вышедшее из печати собрание сочинений (еще один главный сюжет). И наконец, ей довелось коснуться как бы уже не своей эпохи, почувствовать жгучий интерес молодых, ощутить дыхание нового культурного взрыва, то есть понять на вкус, живьем, впрямую - что ничего не будет забыто.

Ужас "забытости" наверняка был монументальным кошмаром ее жизни. Свои стихи она сжигала. Пытаясь запомнить наизусть, все-таки забывала. В доходивших до нее справочниках и словарях о русской литературе, которые издавались на Западе, статьи о ней были в прошедшем времени - мол, с двадцать девятого года ничего хорошего не пишет. (В советских же энциклопедиях о ней было не на букву "А", а на букву "О": "О журналах "Звезда" и "Ленинград", постановление.) Если внимательно читать "Записки", то видно, как ее мучила невменяемость западных профессоров: неужели они не понимают, что ей просто не дают печататься?

Но не только это. В бедной, раздавленной, маргинальной - без родных, без угла, без средств к существованию - жизни, в голой трущобности быта легко было позабыть, что все это происходит с одной из самых легендарных, роскошных, несбыточных и популярных красавиц начала века. Сочетание ее красоты и ее таланта было настолько разящим, что поверить в него трудно до сих пор. Неслучайно в сороковые годы "благодарные читатели" упорно приписывали ей роман с Блоком, а в шестидесятые с Пастернаком - людям хотелось довести заложенную в Ахматовой сказочность до логического конца, до волшебного брака небожителей.

Для того чтобы ничего не забыть, она писала поэму и рассказывала анекдоты и афоризмы.

Очень часто приходит мысль, что жутко похоже на сократовские диалоги, только вместо Сократа и Платона здесь две женщины. Несчастные и больные (Ахматова плохо слышала, Чуковская плохо видела), но невероятно мужественные. Эта стойкость и мужественность женщин, их тонкие глубокие отношения, ахматовский сарказм, жертвенность и мягкость Чуковской, послесталинская Москва, как бы омытая слабым дождиком после стаявшего снега, писательские лимузины, в которых они едут в предательское и завораживающее Переделкино, невероятно трогательные больничные сцены, ахматовские "углы" (в Питере она была "королевой андерграунда", зато в Москве ей, как и позднее Бродскому, давали заработать переводами и принимали радушно), сиротские праздники и изнурительное, до самоистязания переписывание текста "Поэмы без героя" (основной сюжет их отношений) - все эти события складываются для меня в захватывающий фильм.

...Был, кстати, такой итальянский многосерийник о Леонардо да Винчи. В свое время он меня поразил тем, что в нем была роль "Ведущего", который в современном костюме и галстуке встревал между натуральными сценами жизнеописания и весело сообщал: "Ну, короче, в пятнадцатом веке это было так или примерно так". Вот в этом ведущем, в его веселом появлении среди биографических "картин" я увидел впервые ту волшебную рамку, которая не разрушает, а создает образ времени.

В книге Чуковской такая рамка есть. Это любовь.

Это - роман о любви, а не мемуары, не дневники летописца, не "литературоведение". (Хотя фабулой его являются действительно ахматовские стихи, встречи с писателями, рассуждения о литературе и все такое.) Любовь прорывается сквозь строки дневника прямо ("О, мое седое чудо!"), сквозь детали суматошного быта или просто бьет в виски, когда вместе с автором кожей, дыханием чувствуешь радость от странных вещей: от взгляда, от случайных строчек, которые вдруг вспомнились.

"Опять она показалась мне сегодня изваянием самой себя..." "- Вот всякий вздор помните, а первые две строки не можете вспомнить! - сказала Анна Андреевна. И прибавила жалобным голосом: - Вы хоть скажите мне - про что там?"...

Два вопроса, которые задает тебе эта книга, они хоть и детские, школьные, но именно поэтому мучают. Первый: а что такое любовь, если она может проникать в тебя столь странными путями. И второй: почему о писателях бывает читать интереснее, чем даже самих писателей?

На первый вопрос, наверное, знала точный ответ Ахматова. Более крупного специалиста в этой области в нашем веке, точно, не существовало. Что же касается второго вопроса...

Зимой довелось посмотреть мне в Москве два спектакля о писателях. "Гофман" во МХАТе и нашумевшую пьесу о Льве Толстом и Софье Андреевне в "Школе современной пьесы". Все там вроде правильно, убедительно. Да, Эрнст Теодор действительно учил музыке некую девицу, которая вскорости вышла замуж за одного купца. Лев Николаевич Толстой, одержимый идеей сексуального насилия и безумия (и того, как с ними надо бороться), писал нечто автобиографическое такого содержания, что жене не показывал...

В обоих спектаклях, при массе сценических достоинств, есть один главный недостаток: писателей выводят как реальных людей, у которых есть проблемы. А у писателей нет проблем. У них есть только то, что они написали, и отношения с этим же. В конечном счете это воздушные, прозрачные фигуры, созданные нашим воображением.

...Трудно сказать, когда именно в культуре окончательно наступит эпоха "вторичного отображения", когда римейки и другие "оживления" авторов, продолжения (вторые и третьи серии) давно написанных классических текстов типа "Война и мир - 2" и прочие пересоздания созданного станут доминирующими жанрами. Но, наверное, станут. Интерес к знаковым, эпохальным фигурам и текстам в искусстве становится у человечества уже болезненным - словно оно боится забыть школьную программу, отупев от компьютерного способа передачи информации. Болезненность интереса ведет к понятному результату: реанимируются старые слухи, по третьему разу прокручиваются старые версии. Уайльд опять садится на скамью подсудимых, Чаплин вновь ощущает себя евреем.

Так вот, в тексте Чуковской, при страшном обилии бытовых деталей, столько воздуха, прозрачности, что становится немного не по себе - как же много надо иметь души, чтобы все это вместить в себя? И самое главное - никаких старых версий. Новизна такова, что просто дуреешь от нее. Отныне Анна Андреевна Ахматова становится не только автором, но и полнокровным героем нашей литературы.

Документальный роман о двух женщинах - не менее художественный, чем "Доктор Живаго", не менее поразительный, чем сюжеты Флобера, - пока еще даже не назван романом, не понят как проза, не вписан в достойный себя ряд. Просто-напросто не издан.

Лидия Чуковская пережила свою старшую подругу ровно на тридцать лет - с разницей в несколько дней. Все эти тридцать лет Лидия Корнеевна, как и прежде, вела мученическую и подвижническую жизнь - огромная работа, литературная и общественная деятельность при почти полной потере зрения. Но думаю, что, несмотря на многое и многое, чем она занималась, главной ее книгой были "Записки". Читая некрологи в марте этого года, я не нашел ни в "Литературке", ни в других газетах упоминания об этой главной книге. Да, она была критик, написала еще в тридцатые годы повесть "Софья Петровна" - первую художественную вещь о репрессиях, все это так, но...

Есть такой термин, который всегда меня поражал своей пышностью, - конгениально. То есть адекватно, соразмерно. Боюсь говорить такое, но, по-моему, книга Лидии Корнеевны конгениальна ахматовскому творчеству, и когда же, как не сейчас, это еще можно сказать? Уже пора...

Еще один юбилей, который справлялся общественностью в эти же дни (должен извиниться, что статья моя запоздала, но произошло это по не зависящим от автора обстоятельствам), вроде никакого отношения к Чуковской и Ахматовой не имеет. 90 лет Агнии Барто.

В мужскую триаду Михалков - Маршак - Чуковский она никогда не вписывалась до конца. "Лицом" исключительно мужской эпохи она не стала. Ни разу не видел я ее в кинохронике, не читал о ней воспоминаний (хотя они, наверное, были), плохо представляю себе, с кем она дружила и какая, извините, у нее была репутация. Известен мне всего один, зато любопытный факт: внук Агнии Львовны продолжает главное дело бабушки, дело нравственного воспитания - но в более актуальной для наших дней сфере. Он священник.

В компании легендарных детских поэтов она затерялась. Как ни грустно это писать, порой ее стихи можно перепутать с благининскими. Все это так... Но.

Когда ты думаешь о 40-х и 50-х годах, о чисто выметенных набережных вокруг сталинских домов, о чинном метро, о полных чудес кинотеатрах, о мощном ощущении тайны, идущей оттуда, которую принесли родители и их родители на новогодних открытках, на серебряных детских ложечках, на фотографиях, об этой тайне чистоты и свежести, несломленности в сломанной стране - сразу вспоминаешь Барто. Ее строгий и точный текст, абсолютно органичный, как дыхание.

...Ее и нашу наивность, за которую так дорого заплачено.

Уронили Мишку на пол,
Оторвали Мишке лапу.
Все равно его не брошу -
Потому что он хороший.

Роман великого драматурга и знаменитой актрисы развивался в 1928 - 1935 гг. К сожалению, письма, относящиеся к началу романа, отсутствуют: вероятно, их уничтожила жена Эрдмана. Сохранилась лишь переписка эпохи ссылки (куда Эрдман был отправлен за свой острый язычок)...

Читая этот изящно выполненный том, приходится, увы, с грустью констатировать: читать письма Эрдмана не так интересно, как его послания к родным из той же ссылки (их напечатало пять лет назад "Искусство").

Но тем не менее всякому, кто любит театр вообще, а МХАТ в частности, да и сам Эрдман интересен - эта одна из самых примечательных фигур советской культуры, - мимо книжки сей не пройти.

На самом деле трудно понять, какими вообще должны быть мемуары и дневники, чтобы читать их было интересно. Наверное, любыми. Последующая редактура, конечно, сильно портит от них впечатление - но "Грасский дневник" Галины Кузнецовой (М.: Московский рабочий, 1995, 410 с., 11 тыс.) даже автоцензура не лишает определенного интереса. Поскольку в дневнике этом описана жизнь Буниных на вилле Бельведер в Грассе. Нобелевский лауреат, как известно, обладал импульсивно-женским мышлением, и бытовые записи о нем лишены интеллектуальной ценности. Зато здесь видна повседневная жизнь богатой части русской эмиграции - с ресторанами и прочими удовольствиями, настоящей эмиграции недоступными. Конечно, скоро (ближе к войне) все это кончится. Увы, только вторая мировая вернет живших еще Россией людей к реальности. А до этого они все еще спорили - что надо было в 1917-м, кто когда какую позицию занимал и что было бы, если...

"Дневник" полон массы любопытных подробностей (услышанных, впрочем, от других, а не найденных самой мемуаристкой: любовницы великих редко бывают умны сами, а стихи и рассказы самой Кузнецовой, помещенные в этом же томе, показывают, что слухи о ее таланте сильно преувеличены). Фондаминский, издатель "Современных записок", рассказывает, например, о Гайто Газданове: "Произвел самое острое и шустрое, самоуверенное и дерзкое впечатление".

Редко, но метко работает и издательство "Независимой газеты". Только что вышедшая здесь книга Ирмы Кудровой "Гибель Марины Цветаевой" (1995, 320 с., 8 500 экз.) рассказывает о последних годах поэта. Автор публикует много новых материалов из архивов НКВД-КГБ-ФСБ. Впервые печатаются и протоколы допросов Марины Цветаевой в префектуре Парижа в 1937 году (после убийства Игнатия Рейсса, к которому был причастен Сергей Эфрон и во что Цветаева упорно отказывалась верить).

Но самые страшные страницы впереди. Они посвящены последним, елабужским дням цветаевской жизни. Самый любимый сегодня народом поэт, Цветаева этим же самым народом и была поставлена (на колени?) в условия, когда самоубийство оставалось единственным способом сохранить свою честь.

Выбирать оказалось не из чего.

Журналы

1 (-). Томас Манн. Из дневников. - Новый мир, N 1.
2 (2-2н). Борис Екимов. Два рассказа. - Новый мир, N 2.
3 (-). Дмитрий Савицкий. Тема без вариаций. - Знамя, N 3.
4 (-). Адольфо Бьой Касарес. Дневник войны со свиньями. - Иностранная литература, N 4.
5 (-). Александр Зорин. Отец Исаак, отец Михаил, отец Евстафий... - Дружба народов, N2.
6 (5-2н). Алексей Слаповский. Гибель гитариста. - Звезда, N 1.
7 (9-2н). Переписка Марка Алданова и Владимира Набокова. - Октябрь, N 1.
8 (-). Габриеле Романьоли. Рассказы. - Иностранная литература, N 2.
9 (-). Фридрих Горенштейн. Куча. - Октябрь, N 1.
10 (-). Борис Пастернак. Переписка с Евг. Пастернак. - Знамя, NN 1, 2.

Все журналы 1996 года.
В опросе участвовали критики: Лариса БЕСПАЛОВА, Роман АРБИТМАН, Вячеслав ВОЗДВИЖЕНСКИЙ, Михаил ЗОЛОТОНОСОВ, Юрий НЕЧИПОРЕНКО, Владимир НОВИКОВ, Игорь ШЕВЕЛЕВ, а также сотрудники "Огонька".
Цифры в скобках означают: первая - место в прошлом рейтинге (N 13), с буквой "н" - общее число попаданий в рейтинг.