Михаил Новиков
Монолит, обрамленный восьмиметровыми лепестками лилии из железобетона
В минуту горестных сомнений ничего нет более освежающего, чем почитать что-нибудь из марксистского искусствоведения. На моей заветной полке, где хранится пара с детства любимых немецких кинофильмов и двухтомник Сорокина, на той полке, куда нет доступа детям, есть книга Г. Кучеренко "Подвигом рожденное, к подвигу зовущее". Откроешь ее — и попадаешь в волшебный мир. "Октябрь,— пишет товарищ Кучеренко,— обновил взгляды художника на мир. Искусство,— продолжает он спустя сто страниц,— не сможет набрать большого дыхания, если утратит органическую связь с современностью, если отстанет от стремительного бега времени".
Я не уверен, что Петер Штайн читал Кучеренко. Но, конечно, каким-то представителем кучеренковской мысли, гением места в штайновском спектакле "Гамлет" было здание Театра армии, где спектакль поставлен и сыгран. Квартира, как говаривал Родион Романович Раскольников, немало поспособствовала. "Органическая связь с современностью" в грянувшей на прошлой неделе в Москве шекспировской постановке была обозначена самым буквальным образом: "Гамлета" разыграли в костюмах от Тома Клайма. Кто в Москве не знает Тома! Целый год весь город был оклеен его рекламами, и в качестве символа новорусского успеха и новорусской пошлости это имя заменило постперестроечное "Ле Монти".
О, в каком плаще выбежал на сцену Лаэрт! Не забыть мне этих погончиков, этой кокетки, этой небольшой, но совершенно необходимой промашки с длиною. Серое пальто Горацио, надетое отчего-то с коричневыми перчатками, не могло означать что-либо, кроме "большого дыхания". Сама, значит, жизнь ворвалась на сцену.
Наряды — справедливости ради надо сказать, что не все из них были так отъявленно плохи — только обозначали выпукло и явственно какое-то более серьезное противоречие, сказавшееся в спектакле. Грубо современное, геометрическое построение мизансцен и вольно или невольно получившаяся новорусская эстетика постановки просили несколько другой трактовки "Гамлета", чем та, которую заявил режиссер. "О нем уже все сказано,— утверждает Штайн.— Мы уже видели все возможные концепции. Остается только одна возможность — открывать снова и снова великую художественную загадку 'Гамлета'".
Есть, воля ваша, что-то кучеренковское в этих интонациях! Клавдий в двубортном костюме, Фортинбрас-спецназовец, только что из "горячей точки", рок-гитаристы Гильденстерн и Розенкранц — все заявляет Гамлета как злобного маньяка, у которого от наркотиков снесло башню, который вообразил себе в глюках то, чего, скорей всего, и не было никогда, и мочит невиновных налево и направо. Сопротивляется этому текст — но что текст? Текст только шум. Главное противоречие — между истерически-взвинченной и от этого ужасно старомодной манерой игры и иронически-холодным визуальным решением спектакля.
В соответствии с марксистскими заветами мы скажем: противоречие между формой и содержанием недопустимо. Одновременно с выходом штайновского "Гамлета" в Москве появилась небольшая книжка Михаила Ардова "Возвращение на Ордынку". Автор — священник, известный литератор, к тому же происходящий из знаменитой московской семьи. Именно в квартире Ардовых на Ордынке останавливалась во время своих приездов в Москву Анна Ахматова, да и вообще квартиру эту посетили, кажется, все литературные и артистические звезды советского времени. Те, кто бывал в последние пару лет в квартире Ардовых, знают, в каком плачевном состоянии находится и этот дом, и особенно подъезд, да и сама квартира — все еще принадлежащая семье Ардовых, но отданная под какую-то помесь музея с магазином. Обстановка на редкость печальная, так что возвращаться, собственно, некуда.
Первая часть посвящена комментариям Ардова к изданным в Италии записным книжкам Ахматовой. Высокий класс! "Мне вспоминается, как однажды Базилевский принялся расхваливать стихи Гумилева, но он упорно называл его Николаем Семеновичем. Мы все пришли в смущение, Ахматова и бровью не повела. В тот раз или по другому случаю Анна Андреевна рассказывала, как в Ташкенте у кого-то в гостях познакомилась с режиссером Плучеком. Он то и дело падал перед нею на колени и повторял: 'Я люблю вас, Анна Абрамовна'".
Словом, все идет хорошо и, как говорила зощенковская героиня, даже мило, как вдруг... Автор переходит ко второй части своей книги и погружается в разбор современного падения нравов. Снова большое дыхание. Достается патриархии — за сотрудничество с ЦК и КГБ, достается демократам за их масонские идеалы равенства и братства, патриотам за то, что в уваровской триаде "православие, самодержавие, народность" они что-то перепутали местами. Светочем истины оказывается почему-то Победоносцев (который "совиные крыла") — господин очень сумрачный, слуга режима и ортодокс, принадлежащий к тому же примерно типу, что и какой-нибудь Жданов. Страшнее папы римского зверя нет, "нет и, пожалуй, быть не может более пагубного занятия, чем актерство", смертную казнь отменять нельзя и т. д. Потрясающий пассаж посвящен кинематографу. "Кино — тройной обман. Во-первых, там происходит то же, что и на сцене,— Иванов изображает Юлия Цезаря. Во-вторых, никакого Иванова в кинотеатре нет, быть может, он давно умер. Эффект же присутствия достигается тем, что тень Иванова движется по белой простыне. И, наконец, обман состоит в том, что на экране нет даже и непрерывного движения. Видимость его объясняется дефектом зрения — мы таким образом воспринимаем пульсацию ленты в проекционном аппарате".
Спасибо, конечно, что объяснил. Но проблема в том, что не существует читателя, который способен был бы воздать должное историям об Ахматовой и принять за чистую монету наивную чушь о кино. Не существует зрителя настолько простодушного, чтоб не заметить диссонанса между выспренними шекспировскими монологами и злосчастным пальто от Тома Клайма. Цельность — то самое утраченное качество, которое где найдешь, как не у бесподобного Кучеренко? "У входа в Ейское Высшее военно-авиационное училище имени дважды Героя Советского Союза летчика-космонавта СССР В. М. Комарова воздвигнута своеобразная монументальная композиция. В центре ансамбля — монолит, обрамленный восьмиметровыми 'лепестками' лилии из железобетона. Живая связь времен. Она вносит в искусство ту историческую перспективу, которая делает его глубоко правдивым и значительным в самом высоком смысле этого слова".
А то говорят некоторые: распалась эта связь... Ничего не распалось. В центре ансамбля — все тот же монолит. Кучеренко и Штайн, Победоносцев и лилия.