Кого ни взять из актеров классического голливудского кино — грубовато-самоуверенного Кларка Гейбла или элегантного Кэри Гранта, добродушно-соблазнительного Гари Купера или возвышенно-благородного Генри Фонду (либо столь же благородного Спенсера Треси), все подчинены моральному кодексу, а их мужественная красота есть зеркало честного и отважного сердца.
К ним примыкают и кумиры первых послевоенных лет — напористый Керк Дуглас, волевой Берт Ланкастер и обаятельно-вальяжный Грегори Пек, не говоря о Джимми Стюарте и Джоне Уэйне. Даже утонченно-ироничный Хамфри Богарт воспринимается многими в качестве воплощенного мачо. Отношения таких героев с женщинами не лишены толики сексизма, но в целом благородны и аскетичны.
В кинематографе издавна жил и другой мужской тип — "латинского любовника". Его прародина — Италия, его прообраз — Рудольф Валентино. Томный взгляд, смуглое лицо, пластичное тело, словно созданное для лениво-порочного танго, сводили с ума и доводили до суицида чувствительных американок. Поздний декадентский имидж Валентино, вылепленный с помощью напудренных париков, браслетов и ориентальных украшений, напоминает сегодняшних бисексуалов, а слухи о нестандартных увлечениях актера не утихали в течение всей его жизни. Не случайно Кен Рассел в своем парабиографическом фильме ("Валентино") поручил роль Валентино другому Рудольфу — Нурееву и начал картину со сцены танца, который Валентино исполняет с Нижинским.
Представления об идеальной мужественности претерпели по меньшей мере два крутых перелома — на пороге 60-х годов и в преддверии XXI века. В европейском кино (где тоже были свои мачо — Жан Габен или Ив Монтан) одним из первых толчков к разрушению этих понятий стали образы-пародии, которые представил на экране Марчелло Мастроянни. Этот супермужчина при ближайшем рассмотрении оказывался полным неуверенности в себе и окончательно запутавшимся в любовных делишках.
"Невротики" Марлон Брандо, Джеймс Дин, Монтгомери Клифт еще в 50-е годы внесли в образ современного мужчины нечто существенно новое: к смелости, надменности, сексуальной агрессивности прибавились неврастеничность, раздвоение личности, неуверенность в себе. Но главное — они были бунтовщиками, пускай даже без причины. Их наследниками стали Аль Пачино, Роберт Де Ниро, Леонардо Ди Каприо. Постепенно мятежная красота трансформируется из привлекательной аномалии в массовое явление. На смену правильным чертам Жерара Филипа, Жана Маре и Алена Делона приходят кривые носы и редкие волосы, героями становятся далекие от канонов классической красоты Бельмондо, Депардье, Николсон и Дастин Хоффман. Англичане привнесли в моду некоторый дьяволизм, заразили современных мужчин иронией и мистификацией: таковы персонажи Ричарда Бартона и тем более Дирка Богарда.
В дотелевизионную и докомпьютерную эру каждый заметный персонаж массовой культуры обязан был всю жизнь играть отведенную ему роль — в значительной степени социальную. Мужественность героя экрана всегда ассоциировалась и сочеталась с понятиями закона, борьбы, справедливости, честности, вызова и бунта. В результате герой-мужчина оказался перегружен работой и чрезмерно ангажирован. И постепенно был вытеснен на периферию, превратившись в антигероя, а потом вернувшись на круги своя, но в игровом, пародийном варианте.
Гипермужественность в кино предстает теперь в своей постмодернистской невинности, в схематичной наивности, в шутовском легкомыслии, в разнообразных нюансах иронии — таковы и Клинт Иствуд (до того как состарился и стал моральной иконой), и Сталлоне, и Шварценеггер, и Брюс Уиллис, и Николас Кейдж. Есть, конечно, и постромантические красавчики: Антонио Бандерас или Джонни Депп. Поклонники считают их красоту ангельской, лунной, жертвенной — словом, необычайно утонченной. Публика попроще предпочитает Тома Круза и ему подобных: на фоне всяческих экстравагантностей они воплощают тип красивого и богатого мужчины (но не мачо) с обворожительной улыбкой, всегда оптимистично настроенного.
Именно в то время, когда стали рушиться классические представления о мужественности, возникла благоприятная среда для игры в бондиану, растянувшейся на полвека — от начала 60-х до наших дней. Первым и неповторимым Бондом был Шон Коннери: его пролетарское происхождение (и вытекавший из него органический сексизм) пикантно оттеняло наигранный аристократизм героя и давало простор для самоиронии. Простолюдином был и сменивший Коннери в роли агента 007 Джордж Лейзенби, но ему для создания культа не хватило индивидуальности. Первым "настоящим англичанином" на поприще бондианы оказался Роджер Мур: в нем было меньше брутальности, больше юмора, обаяния и элегантного дендизма. Тимоти Далтон сыграл Бонда очень реалистично, но, пожалуй, слишком серьезно, поэтому пришлось менять его на Пирса Броснана.
Броснан сделал из Бонда героя нового гламурного мира, состоящего исключительно из брендов, в один из которых давно превратился сам образ культового агента. Наконец, Дэниел Крэйг представил Бонда холодным породистым хищником: трактовка, которая тоже не исключает глубоко спрятанной иронии. Все эти Бонды — своего рода мачо на полставки, маскулинные персонажи эпохи сексуальной революции, которые с огромным напряжением, часто впадая в гиперболу и гротеск, защищают остатки старых ценностей на фоне всеобщего распада.