В энциклопедическом словаре русской литературы, составленном Вольфгангом Казаком, о Леве Копелеве записано так: "Писатель, германист... Во время войны служил в отделе пропаганды среди войск противника. В начале 1945-го он был арестован и приговорен к 10 годам лагерного заключения. До 1950 года он находился вместе с Солженицыным в том самом специальном лагере ("Шарашка"), который описан в романе Солженицына "В круге первом", где черты Копелева отражены в образе Льва Рубина...".
Далее была реабилитация в 1956 году, выступления в защиту многих диссидентов: Даниэля, Синявского, Солженицына, Ганского, Сахарова... Его автобиографическое произведение "Хранить вечно" (1975) принесло ему мировую славу. В ноябре 1980 года Копелев вместе с женой Раисой Орловой "получил разрешение выехать за границу".
У меня под стеклом хранится памятная фотография: Лев Копелев, как всегда улыбающийся, живой, добродушный в кругу семьи и детей; и не подумаешь, что снимок сделан в день отъезда, в том самом холодном ноябре восьмидесятого, и все, что попало тогда в кадр на заднем плане, какие-то полочки, книги, картины, занавески в одночасье будет порушено трагическим этим отъездом, так скупо обозначенным в справочнике.
Ну, а как обозначить остальное, предшествующее этому: изгнание из партии и с работы, что было у нас равнозначно гражданской казни, исключение из Союза писателей и постоянная блокада во всех делах без права зарабатывать на жизнь... И камни, летящие в окно, и мат по телефону, и подслушиванье — само собой, и вечные у дверей соглядатаи, и непременная грязная клевета в печати... Что-то вроде... идет этакий бородатый хлыщ с палочкой в посольство и тащит оттуда очередную сумку с западными деликатесами, которые ему надарили.
А я-то помню скромный выход в магазин, вместе и ходили, чтобы купить пару бутылок минеральной воды по семнадцать копеек штука. Зато постоянный чай с вареньем и дружеское застолье. Мы в этот дом приходили, чтобы услышать правду, чтобы взять и унести за пазухой книги, которые были запрещены. А потом передать их другим, тем, кто должен их тоже прочесть...
Я знал, как трудно принималось это решение: навсегда уезжать. Я был у них дома накануне отъезда, помогал разбирать старые фотографии, и я мог почувствовать, с какой кровью им это давалось. Рвать по живому, с Россией, с ее культурой, с друзьями. В тот день прощания в маленькую квартирку на улице Красноармейской пришли многие, кто любил и годами посещал этот дом... (Впрочем, не только этот, была квартира на первом этаже соседнего дома, но там хулиганам из ГБ легко было забрасывать в окна камни, и Копелевы, пошутив, что здесь, на шестом, куда от их камней дальше, переехали.)
Тогда и стало видно, сколько настоящих друзей у этого дома и скольких он, как и меня, подпитывал, одарял, помогал, поддерживал и был позарез необходим для жизни. Сотни, без преувеличения, прошли в тот день отъезда Копелевых через скромненькую прихожую, и, простившись, уступили место другим, ожидавшим в узком коридорчике... Друзья, коллеги, родня, соседи и просто симпатичные люди. Для всех были найдены какие-то ободряющие слова, горячий традиционно чай и широкая улыбка в бороду. Так что могло показаться, что это не они, а все другие уезжали, а Копелевы должны их поддержать.
Из Германии, сперва из Бонна, потом из Кельна, где они поселились, они ухитрялись пересылать письма на тонкой, почти папиросной бумаге, но слова-то были вполне весомые...
Мне повезло увидеть Копелевых и "там", когда впервые разрешили выехать в составе небольшой группы в город Мюнхен. Войнович, с которым мы просидели всю ночь за русской водкой и итальянскими пельменями, называл его, посмеиваясь, "Мухин", не без намека, что город этот особенно теплый и почти русский, поскольку тут около радиостанции "Свобода" прижилось много наших земляк.
Нагрянули из Кельна и Копелевы, сохранилась фотография, где мы снялись на соборной площади у какого-то фонтана... Я заметил, что он популярен невероятно: в огромном городе, где мы гуляли по улицам, прохожие останавливались, здоровались как с близким человеком, снимали в знак уважения шляпы, а из проезжавших машин приветствовали, махали руками.
Я тогда, помню, даже где-то написал, что Копелева в Германии знают и чтут, как не знают и не чтут на его родине... Но, может, я был не совсем прав, его и тут, конечно, помнят.
Была еще одна встреча, не так уж давно, когда мы трое, Булат Окуджава, Лев Разгон и я, быв в Бонне, махнули в Кельн, и там, в доме Копелева провели в застолье чуть ли не ночь... Тогда уже не было Раи, хотя все было напоено ее памятью. Потом Копелев приехал в Москву один, чтоб захоронить здесь ее прах.
Еще была несостоявшаяся встреча со Львом в Берлине, куда он приехал выступить на выставке, кстати, замечательной: "Москва--Берлин". Но случилось так, что прямо во время выхода на сцену, он споткнулся и сломал шейку бедра. Конечно, превозмогая боль, он все-таки выступил, но его тут же увезли в больницу.
В прошлом году нам удалось поговорить по телефону. Надеялся, что ныне, выезжая в Германию, уж точно заеду в Кельн — потолковать о жизни, да и поздравить, Леве недавно исполнилось восемьдесят пять.
И вот, следом за уходом Булата Окуджавы, о котором в душе непроходящий траур, еще один удар: тяжкое известие о смерти Копелева.
Сейчас никакие слова не могут быть истинными. Лишь острая боль потери.
АНАТОЛИЙ Ъ-ПРИСТАВКИН