Хотел как лучше

Буквально за несколько дней до смерти Виктор Черномырдин поставил точку в книге своих мемуаров. Они написаны в форме диалога с Евгением Белоглазовым и Петром Катериничевым. Книга выйдет в свет до конца года, а пока издательство "Художественная литература" дало нам возможность опубликовать несколько очень личных отрывков из рассказа Виктора Степановича

Война и детство

— Как война началась — отца в конце сорок первого и призвали. В семье уже четверо детей, я — младший. И сразу — в тяжелые бои попал, подо Ржевом.

О войне мало рассказывал: он вообще скуп был на слова, но как скажет — метко, точно. Он был шофером, его и призвали шофером; но первый год войны, ни машин не было, да что полуторок — винтовок на всех не хватало, патронов... Рассказывал, выстроили их, полубезоружных, и повели на запад: закрывать прорыв подо Ржевом... Отца тогда и ранило крепко. О чем он думал, что вспоминал, когда лежал, истекая кровью в придорожном кювете среди убитых и умирающих?.. Он не рассказывал. Может, не помнил, а может, и не хотел вспоминать.

Отцу тогда повезло. Через несколько часов пришли санитары, подобрали. Пробило, прошило ему бок и руку, осколки он так и носил в себе до конца жизни; покалеченная рука висела плетью, не действовала совсем, пришлось долго разрабатывать ее, больше года, чтобы смог снова на работу пойти: нас, детей, поднимать нужно было.

Он так и проработал всю жизнь шофером. Я как-то предложил ему: давай, ляжешь в клинику, осколки удалят, сейчас научились... А он ответил: "Всю жизнь ношу их, с ними и в землю пойду".

...Стоило осколкам попасть чуть выше, и мама осталась бы вдовой, мы с братьями и сестрой — сиротами, а младшая, Катюша, и не родилась бы.

— А как отец вернулся, помните?

— Смутно, но помню. Мне было лет пять. Мы ждали его, знали, что он ранен и почти год пробыл в госпиталях Москвы. Так что знали главное: жив, ждали, что вернется, не ведали лишь, когда точно. И вот зимой, кажется, в середине января, мимо окон промелькнула солдатская фигура! Дедушка, бабушка, мама, все, кто находился в доме, бросились к двери. Слезы, море слез!..

— Много мужчин вернулось?

— Единицы. А из парней 23-24-го годов рождения, которые ушли на фронт с нашей улицы, ни один не вернулся. Ни один!

Для меня все погибшие на той войне — герои. И все выжившие — герои. Для них не настало легкой жизни после победы, они поднимали из руин страну, поднимали детей. Без их отваги и самоотверженности не было бы России. Совсем не было.

— Виктор Степанович, после войны трудно жили?

— Трудно. Землей жили. Отца редко видели — на работе пропадал; весь дом вела мама. У всех у нас свои обязанности. Наташа — по дому, я — воду таскать. В пойме огород высаживали, воду из реки приходилось носить, поливать. И дрова на мне. Из леса дрова не возьмешь — только с выделенной делянки. Пилили сами, кололи. Еще можно было сучья подбирать. Сено заготавливали, корову держали, кур. За скотиной ухаживать — тоже моя работа. Коней я особенно любил, верхами — без седла... А по зимним вечерам пух козий обрабатывали — это все вместе. Одевалась-обувалась семья за счет продажи пуховых платков. ...Не возникало никогда у нас, детей, такого вопроса: делать или не делать. А кому делать?

Валентина Федоровна*

— Прямо скажу — никогда я особо робким не был, не монашествовал... Влюблялся часто, еще в школе... Меня потом спрашивали: а как жена, к бывшим не ревнует? А что ревновать? Что было — то было.

— С Валентиной Федоровной когда познакомились?

— Да тогда же, на ноябрьские праздники в 1960 году, у товарища моего Шипилова Ивана. Мы с ним вместе и в училище учились, и на заводе в одной смене работали. Сложились, девушек пригласили. На Валю я сразу внимание обратил — она всем распоряжалась, все готовила, да и девушка была видная и, чувствовалось, с характером. Так получилось, за столом рядом сели... Поговорили, посмеялись, песни попели — пела она замечательно, душу трогало...

А тогда до дома проводил... Ну и все.

Признаюсь, была у меня уже симпатия, тоже Валя; еще до армии с ней встречался, она потом техникум закончила, распределилась в Домбаровку, где я служил; часто, а иногда и в самоволки, к ней бегал. И из Орска как выходной — тоже к ней.

С Валентиной, хотя понравились мы друг другу сразу, встречались поначалу довольно редко, потом чаще... А в Домбаровку я ездил все реже, потом все стало ясно. Выбор был сделан. Это жизнь.

А мы с Валей не то что встречаться часто стали — поняли, жить друг без друга не можем! Валентина Федоровна была из доброй семьи, рабочей, казачьей. Мама ее, Анна Алексеевна Шепелева, одна четверых детей поднимала, отец еще в войну умер. Сама Валя работала мастером по пошиву легкого женского платья. Она к труду приучена с детства. Сделал ей предложение. Пока я служил в армии, брат Александр взял участок земли под строительство своего дома и мне — рядом, тогда это очень поощрялось, и предприятия всячески этому содействовали — для закрепления кадров. В то время вокруг Орска выросли целые поселки индивидуальной застройки.

Взял и я ссуду на заводе, и вместе с братом Александром сами и строили вечерами, да в выходные друзья-заводчане помогали. Конечно, тяжело было, но уже через год дом был готов, небольшой, но для нас тогда он был роскошный. Попросторнее хотел бы, да нельзя было: раньше ведь все регламентировалось.

Родителей к себе перевез. Отец в автоколонне шофером сразу начал работать.

А в Новый год и свадьбу сыграли. Мама нас старинной иконой благословила, как положено. Потом той же иконой Валя нашего сына Виталия со Светой благословляла.

* Валентина Федоровна Черномырдина скончалась 12 марта 2010 года.

Дети

— А детей чему пытались учить?

— Да ничему особенному, просто видели они, что отец и мать работают по совести — так и им надо. Правда, на старшего, Виталия, пришлось влиять при выборе профессии. Он после школы задумал идти в военное училище...

— Строго указали?

— Приказывать, указывать в таком деле бесполезно, я-то его характер знаю. Позвонил своему другу, командиру полка (его часть рядом с заводом в Оренбурге стояла, когда я был еще директором; сын у него того же возраста был, с теми же стремлениями, что и мой) и говорю:

— Толя, приеду к тебе на майские праздники с Виталей. Жить будем в части. Но с условием: ребят переоденем в форму, в сапоги и чтобы как все — по распорядку, без поблажек!

Три дня они и жили — по режиму. Не знаю, насколько повлияло это на Виталия, но призадумался он точно. А потом поступил на нефтяной факультет в Институт имени Губкина.

Андрей, младший, потом его же закончил. Нормальные у меня ребята, дружные; никогда не злоупотребляли ни фамилией, ни положением отца.

Случай даже был курьезный. Будучи студентом, Виталий ехал на практику в Западную Сибирь, в Уренгой. Позвонил мне перед отъездом из Москвы:

— Папа, не вздумай поручать кому-нибудь, чтобы меня встречали, и вообще, чтоб без лишнего. Я сам там буду с ребятами, в общежитии.

Ну сам так сам. Единственно, я спросил: "Когда самолет прилетает?" Я был тогда в Тюмени и все же не удержался, знаю, как у нас бывает, позвонил в Уренгой, своему заму:

— Там Виталий мой прилетает, ты понаблюдай за ним, только аккуратно, издали, чтобы он тебя не видел.

Он в лицо сына не знал да и понял все по-своему... Хотел как лучше... Как только Ту-154 приземлился, вошел и начал спрашивать у всех, кто примерно по возрасту подходил:

— Ты не Черномырдин? А ты не Черномырдин?

Первого, оказалось, как раз Витальку спросил. Тот ответил: "Нет",— и уехал вместе со всеми в автобусе.

Заместитель набирает меня, говорит:

— Степаныч, нет его!

Но я-то понял, что Виталий "проскочил".

— Знаем, что ваш старший сын Виталий не только практику проходил в Уренгое, но и несколько лет работал там после учебы. Как складывалась дальше его жизнь?

— Когда закончил институт, его распределили на Север, начал с рабочего. Его пытались поставить на инженерную должность — он сам сказал: "Нет". И я его поддержал. Хочешь профессию знать — начинай с азов, с людей.

А женился Виталий на Светлане, дочери моей учительницы из Черного Отрога, Марии Гавриловны Трофимовой, она у нас в школе географию преподавала. Кажется, случайно познакомились, а чем дольше живу, тем больше понимаю: в жизни случайного не бывает.

...Виталий Свету в Уренгой увез. Маша родилась, внучка; сначала она с бабушкой, Валентиной Федоровной, в Москве оставалась, а потом Виталий и Свету, и Машу увез.

Это ж целый концерт был! Они обосновались в "бамовском" щитовом домике, щели сплошные, зимой все насквозь продувается; стены и окна одеялами завесили и в углу кроватку поставили. У Маши огромные глазищи были, когда увидела, как те одеяла колышутся! Я тогда говорю Витале: "Да если б мать на все это только глянула — тут бы тебе и конец!" А он смеялся только: "Привыкнем".

Время идет... Маша уже взрослая, недавно вышла замуж. Она закончила лицей при Университете экономики и статистики и поступила в этот же вуз сразу на третий курс; три языка знает, итальянский — как родной: Виталий со Светой, ну и с Машей, понятно, три года в Милане жили; Виталий там Международную школу менеджеров заканчивал, а Маша и в детский сад там ходила, и в школу; школа местная, традиционная, католическая, потому Маша некоторые молитвы по-итальянски до сих пор помнит!

К чему я это? А к тому, что прадед ее, мой отец, всего четыре класса закончил, мама моя — два... Но как они тянулись, как экономили на всем, чтобы нам, детям, образование дать! Ведь тогда десятилетка — девятый и десятый классы — платные были; по копейкам собирать приходилось родителям моим!

— А с Андреем как?

— Об Андрее, младшем, я вообще не говорю: тот еще больше сдержанный и щепетильный, чтобы попросить или еще что. Он в 70-м родился, я уже в горкоме работал; потом — завод, ЦК, освоение Сибири... Андрея Валя опекала больше; и школой занималась, и всем. И рос он тихий, домашний. Поступил в Институт нефти и газа, отучился год и, помню, звонит мне на работу.

— Папа, ты когда будешь?

— Поздно.

— У меня к тебе разговор.

— С мамой поговори.

— Нет, мне нужно с тобой, без мамы.

По тону понял: настроен серьезно. Говорю:

— Хорошо, приезжай ко мне на работу.

Приехал. Заходит, говорит:

— Пап, мне повестка пришла в армию.

— Ну, и что?

— Я хочу сразу предупредить — не вздумай ничего предпринимать, я все равно пойду служить. Я решил.

— Ну, решил и решил. А с чего ты взял, что я буду что-то делать? У нас все служили — дед, отец, мои и мамины братья, я. Иди. Маме говорил?

— Пап, может, лучше ты?

— Нет. Решил сам и говори сам.

Сказал. Она, конечно, в слезы! Но потом мы с Валей долго проговорили; решили не вмешиваться. Да и я понимал: Андрею как раз нужно послужить — "пообтесаться", жизни хлебнуть. Крепче будет!

Направили его в часть ПВО, в Калининскую область. Первые месяцы — учебка; в письмах повторял: "Не вздумайте приехать!"

Перед присягой вырвался позвонить. Говорит:

— На присягу пусть лучше Виталий приедет.

Он как раз в отпуске был, он и поехал. И это хорошо. Присяга, как крещение,— раз в жизни и навсегда!

Мы решили съездить в другой раз. Но Андрей по телефону предупредил:

— Только не вздумайте на "чайке"! И к КПП не подъезжайте!

Приехали, машину в лесу оставили, до части пешком...

После армии Андрей вернулся в институт, закончил, оставили его на кафедре. Потом в Институте высоких температур работал, потом свое дело открыл, да дефолт 98-го все съел. Пришлось сызнова все начинать.

— С детьми часто видитесь?

— Да как выпадает. У меня же работа, у них тоже. Теперь у детей своя жизнь, семьи, дети. У Виталия со Светой — трое: Маша, Андрей и Витя. У Андрея с женой Наташей дочка Настенька.

— Братья вместе работают?

— И вместе, и свои проекты у каждого есть; в их дела стараюсь не вмешиваться: мужчины. Мужчина должен быть самостоятельным, сам принимать решения. За него никто не сможет. Только если сами позвонят и попросят совета. Валя, конечно, как любая мать, могла что-то сказать им, но вмешиваться, мы считали, нельзя. Скоро и внуки самостоятельную жизнь начнут. А жизнь... (Виктор Степанович на время задумался, вздохнул.) Человеку временами только кажется, что он жизнь выбирает. Чаще жизнь его выбирает, испытывает в деле. Почему так? Нам неведомо. Бог знает.

Сердце. Неизвестная страница

Когда серьезно заболел Борис Николаевич Ельцин и потребовалось хирургическое вмешательство, это освещалось всеми СМИ. А вот то, что такую же операцию на сердце сделали Черномырдину, только восемью годами раньше, и сделали советские врачи, в советской клинике — никто не знал. Когда мы спросили Виктора Степановича об этом, он задумался, погрустнел, а потом начал рассказ. Как всегда, неторопливо, а потом обстоятельно, в лицах: он это умеет.

— Вечерами стал чувствовать усталость, бессонницу. Решил: курить надо бросить — и бросил.

Тут мой юбилей приближался — 50 лет, апрель 1988 года. Ну, думаю, начнется: чествования, речи... Взял отпуск и уехал в Минводы, чтобы смотаться ото всего. В санаторий "Красные камни". ...Похудел, в норму пришел, ничего не болело. Славный сложился отпуск. Хотя и короткий.

Вернулся — снова дела бесконечные, дела. Но это как раз мне всегда было в радость. Работа, если нравится, если получается конкретный результат,— это же счастье! Не зря живешь.

В один из выходных в августе 88-го сын Виталий прилетел в отпуск из Уренгоя. Жили мы тогда на госдаче в Петрово-Дальнем. Вставать я привык рано. Проснулся, все спят еще, сел на велосипед, поехал к реке, окунуться. Тишина, туман по реке, красота, дух захватывает... Искупался, проплыл чуток, а потом, дай, думаю, на ту сторону... Поплыл.

И где-то на середине сжало грудь, скрутило так, что и не продохнуть, в глазах потемнело... Ну, я кое-как по течению одной рукой погреб и — к берегу. Посидел. В груди по-прежнему спазм; но ничего, перетерпел, отпустило.

Сел на велосипед, обратно к дому... А сам подумал: мало ли, бывает... Виталий проснулся, а я ему:

— Пойдем, искупаемся! Вода замечательная!

Не сказал ему ничего, а у самого внутри упрямство какое-то засело. То ли проверить для себя решил, то ли что... Приехали на велосипедах к реке, на то же место, я и говорю:

— Давай на ту сторону!

Поплыли. И снова... Боль, сжало грудь, вдохнуть не могу...

Виталий на меня глянул, говорит испуганно:

— Пап, ты белый весь... Тебе плохо?

А мне и правда плохо. Так, что ответить ничего не могу.

Ну, и снова к берегу; Виталий меня страховал теперь, поддерживал. Вышли. Он спрашивает:

— Ты идти сможешь? Может, машину вызвать?

— Да прекрати!

А внутри злость и грусть какая-то... Никогда же ничего особенно не болело, всю жизнь как двужильный пахал, а тут...

Ну, мысли пронеслись и прошли. И боль вроде отпустила. Сели на велосипеды, обратно... А Виталий, замечаю, нет-нет да и поглядывает на меня. Беспокоится.

Утром в понедельник поехал на работу, а не люблю непонятного! Дай, думаю, заеду на Мичуринский, там больница, к которой я был прикреплен. Захожу к лечащему врачу, Цукановой Клавдии Яковлевне, толковая такая, рассказываю. Она послушала сердце, сделала кардиограмму, нахмурилась, звонит Дмитрию Нечаеву, он кардиолог был по специальности:

— Дмитрий Дмитриевич, зайдите, пожалуйста, тут у меня пациент, нужна ваша консультация.

Приходит, Клавдия Яковлевна что-то ему сказала на латыни, он кивнул, присел и мне:

— Рассказывайте, что случилось?

Пересказываю снова. Он посерьезнел, кивает сам себе, с Цукановой переглянулся, подытожил:

— Все понятно. Хрестоматийный случай. Вам нужно немедленно ложиться к нам в отделение кардиологии.

— Как ложиться! У меня работа, министерство! Вы же понимаете, что сейчас... Вы мне какие-нибудь пилюли выпишите — и ладно.

— Вы что, хотите умереть!?

— Все так серьезно?

— Более чем!

Признаюсь, я растерялся:

— Да я никогда даже к врачам не ходил! Понятно, зубы лечил или простуда, да и то...

— Вы работали на износ. Многие годы. Нервотрепка, перелеты, смены часовых поясов,— не так?! У вас был приступ острой сердечной недостаточности! Износили вы сердце, Виктор Степанович! Вы можете умереть через минуту! Через день! В течение месяца! Никаких гарантий я вам дать не могу! И никто из серьезных врачей не даст!

Помолчал, добавил:

— Мы обычно пациентам вот так вот все не выкладываем, но вам, я вижу, не только можно, но и нужно это сказать!

— И что с этим делать?

— Точный диагноз и меры, которые нужно предпринять, мы скажем после обследования. Согласны?

— Хорошо,— говорю.

Позвонил в министерство, сказал, что дней на пять лег на обследование. Да и по большому счету за свое министерство я был спокоен. Заместители и начальники департаментов, главков толковые. Да и грош цена руководителю, без которого работа его предприятия — не важно, завод, фирма, министерство — встанет.

Назначили обследование. Провели коронарографию и потом записали все на кассету, ее в видеомагнитофон — на мониторе мне самому и показали. Ну мне сразу все понятно стало: я же с трубами в "Газпроме" работаю, система иногда забивалась, что-то могло попасть в газопровод, и он сбрасывает производительность и резко повышается давление, и сразу же приходилось останавливать работу и принимать кардинальные меры.

И тут все сразу ясно: сужение основной артерии. Сердце снабжается плохо, любой спазм и — будьте любезны.

На консультацию приехал Ренат Сулейманович Акчурин, теперь он всем известен, тогда — мало кому. Один из первых в СССР начал делать операции по аортокоронарному шунтированию. Вместе с другими прошел в Штатах стажировку у доктора Дебейки, который эти операции и разработал.

А я про Акчурина уже знал! Так получилось, был до этого в командировке в Техасе, изучал американский опыт газонефтедобычи и переработки. Переводчиком ко мне был приставлен наш парень, из Краснодара, он тогда в США жил; так вот, разговорились с ним, он рассказал, что до меня вел, тоже переводчиком, советскую делегацию врачей, которая стажировались у Дебейки в клинике.

— Дебейки наших врачей,— рассказывал он,— очень хвалил, особенно татарина одного, Акчурина,— руки золотые, голова золотая, умнейший, талант — от Бога. И рука легкая, как у хирургов говорят!

...Сидим мы с Нечаевым и Акчуриным; они говорят:

— Нужно делать операцию на сердце.

— А если не делать?

— Пенсия немедленная, не перенапрягаться, режим... Но гарантий никаких. В любой момент может "выстрелить".

Но и стопроцентной гарантии, что операция будет успешна, тоже нет. Ребята честно сказали: стопроцентную гарантию дает только Господь Бог, а они не боги.

Вот так. Попала собака в колесо — пищи, а беги!

Задумался я. Но думал недолго. Попробовал представить себя пенсионером с удочкой... Не могу и все! Да без работы я через месяц точно в ящик сыграю — это без вариантов! Не могу, не мое! И еще...

Поговорил с этими ребятами и — как-то поверил им! Поверил как профессионалам, как специалистам, как людям! Прислушивался, как они говорят, что говорят; нет, не лукавят, не успокаивают, не убаюкивают — все честно. Весь опыт мой прежний говорил за то, что таким людям доверять можно. Поверил я им. Смогут.

Принял решение. Но своим ничего не говорил — ни жене, ни детям. Думал, ничего и говорить им вообще не стану до самой операции. Но тут приехали и академик Чазов, начальник 4-го Управления Минздрава, и главный хирург Малиновский, говорят:

— Виктор Степанович, сказать придется. Нам одного вашего согласия на операцию мало. Обязательно нужно согласие родственников.

Вот так.

Начали готовить к операции. А я вспоминал свои многочасовые походы по горам — может, не надо было вот так вот, резко? Или, напротив, надо? Все проявилось, а то жил бы и не ведал, что по краю хожу, живу "под честное слово"... Всякие были мысли.

А тут еще буквально за день до операции заходит ко мне в палату одни наш сотрудник, начальник главка; он в том же отделении, в кардиологии, лежал, с той же проблемой. Узнал, что и я здесь, пришел пообщаться.

— Виктор Степанович, ты чего?

— Сердце. Предлагают операцию.

Разговорились. Он:

— Да мне то же самое предлагают! Уговаривают!

— И что? Соглашайся.

— Да что я — идиот? Они же в этом не понимают ничего! Им бы только резать! Нее-ет, я лучше на микстурах... Операции... Я тут больше месяца лежу, вижу: каждый день пациентов через одного в морг уносят!

Короче, "взбодрил" он меня — дальше некуда!

— А как домашние отнеслись?

— Валя, Валентина Федоровна, очень тяжело переживала. Я, конечно, в общих чертах ей рассказал, но она сразу все поняла, потом еще с кардиологами говорила... Очень ей благодарен. И надежда на нее большая была — если что, дети на ней; хоть и большие уже, а для нас они всегда маленькие...

Лежал ночью, жизнь свою вспоминал... И то, что сделал, и то, что не сумел, не успел, не смог...

Лег на операцию. Потом — период реабилитации, когда выхаживать нужно было и не все еще было понятно... Все это трудно сейчас вспоминать...

Но еще раз скажу — была у меня вера, доверие к этим ребятам: Диме Нечаеву, Ренату Акчурину; до сих пор благодарен им безмерно, как и старшей медсестре Ирине Селезневой — она тогда как ангел-хранитель для меня была, выхаживала... Даже сейчас, когда встречаю ее, сердце сжимается от воспоминаний...

И семья, дети, Валя, они верили очень, поддерживали. Когда кому-то нужен, когда без тебя одного... нужно карабкаться. И победить.

— Когда у Бориса Николаевича возникла подобная проблема, он с вами советовался?

— Да, я с ним долго разговаривал. Убеждал. Он ведь сначала и слышать ни о какой операции не хотел, ни в какую! Врачам не особенно доверял, обижался на них. Мы с ним разговаривали тогда часами. Часами! Я ему все, как было, по жизни рассказывал — как это, что потом. И честно сказал — если бы не доктора... Борис Николаевич слушал внимательно. Одно дело — рекомендации, другое — живой человек, который сам через это прошел. Вот так было.