Выставка ар-деко
В Инженерном корпусе Третьяковской галереи открылась выставка "Ладо Гудиашвили. Парижские годы". Неизвестную раннюю графику и живопись грузинского классика из собрания Иветы и Тамаза Манашеровых, основателей благотворительного фонда "Ты и искусство", рассматривала АННА ТОЛСТОВА.
Не сказать, чтобы это был совсем другой Ладо Гудиашвили (1896-1980). По большому счету все тот же. С большеглазыми обнаженными, ланями, газелями, охотами и кутежами в декорациях старого Тифлиса. Приторно-сладкий, избыточно декоративный, орнаментальный, как персидская миниатюра, театральный и литературный. Недаром его так тянуло к поэтам, что в Тифлисе, что в Париже: "Синдикат футуристов", "Голубые роги", "Палата поэтов" — это были его друзья и вдохновители, он вообще охотно иллюстрировал стихи, от Шота Руставели до Паоло Яшвили. И поэты писали о нем взахлеб: Борис Пастернак, Андрей Вознесенский, Белла Ахмадулина, Евгений Евтушенко — в каталоге кропотливо собраны все пиитические отзывы, в которых он, артист, бонвиван и живое воплощение духа Грузии, предстает этаким наследником Пиросмани. Этот театрально-литературный псевдосюрреализм художника, в молодости причастного к настоящему авангарду — русскому футуризму и "парижской школе", находил множество поклонников в семидесятые: в нем было нечто созвучное вымученной карнавальности Михаила Шемякина и "горкомовцев" с Малой Грузинской. Так что в Москве и Ленинграде сложился своего рода культ Ладо Гудиашвили, подкрепленный модой на грузинский колорит, фильмы Данелии и песни Окуджавы, и его творчество зрелого и позднего — от Сталина до Брежнева — периодов было неплохо известно.
А вот об авангардно-богемной молодости народного художника СССР и Героя Социалистического Труда ходили легенды. Говорили, что обитатель Монпарнаса, завсегдатай "Ротонды" и "Улья", всеобщий любимец, приятель Пикассо и Модильяни, баловень судьбы, фаворит критики и коллекционеров имел фантастический коммерческий успех, успев за шесть парижских лет (1919-1925) выставиться едва ли не в каждой европейской столице и даже в Нью-Йорке. О его фантастической популярности можно было судить, главным образом, по воспоминаниям, а не по ранним вещам, многие из которых остались на Западе, когда в 1925 году, измученный ностальгией, он вернулся на родину. Этот пробел взялись восполнить Ивета и Тамаз Манашеровы, лет десять назад начавшие собирать живопись и графику Ладо Гудиашвили парижского периода.
Сейчас в их коллекции более 60 работ. В том числе пара редких допарижских картин: "Две белые лани" (1917) и "Поэт Галактион Табидзе и синие кони" (1919) выдают сильнейшее увлечение кубофутуризмом, Давидом Бурлюком и Михаилом Ларионовым с Натальей Гончаровой. Зато парижская живопись демонстрирует резкую смену ориентиров, хотя с Ларионовым и Гончаровой он теперь работал бок о бок. Манерные линии, искривленные поверхности и изломанные объемы в фантастических кавказских портретах и пейзажах говорят о новой любви: Борис Григорьев. И изысканные рисунки с большими головами прохожих на фоне города словно бы вступают в диалог с "Ликами России", только в отличие от григорьевских трагических крестьян эти "Лики Грузии" кажутся беззаботными монпарнасскими фланерами. В общем, можно понять, почему Ладо Гудиашвили пользовался большим успехом, чем его новый кумир.
Название стиля art deco еще не было изобретено, но стиль уже был — в этих золотистых панно с обнаженными юношами-охотниками и узорчатыми ланями, в этих узорных рисунках одной лишь тонкой контурной линией с кутежами, танцами, охотами и купальщицами-одалисками. Ближайшим аналогом этой дизайнерской продукции выглядят статуэтки страшно модного нынче Димитрия Чипаруса. Ар-деко было на самом пике, когда Ладо Гудиашвили уехал из Парижа, чтобы внести немалый вклад в создание грузинского — может быть, самого декоративного из всех республиканских — варианта соцреализма. Надо было только переименовать павшего воина с кинжалом в груди в "Месть кулака" и вложить мотыги и молоты в руки бывших лучников.