комментирует Сергей Ходнев
Сегодняшнее руководство Национальной галереи, подобно многим прогрессивным музейщикам такого уровня, любит поговорить о кризисе ориентации на выставки-блокбастеры: мол, даже большим количеством шедевров сложно заманить массового зрителя сейчас, когда репродукции всевозможных шедевров живописи можно разыскать за считанные минуты, да не по альбомам, а просто в интернете. "Лица Возрождения", однако, блокбастер вроде бы однозначный. Гвардия главных музеев Старого и Нового Света парадирует практически в полном составе; перечень показанных на выставке авторов почти дублирует список важнейших художников XV и XVI веков; среди семи десятков отборных полотен, а также других десятков скульптур, рисунков и медалей такой серьезный процент хрестоматийных шедевров, что, как говорят кураторы, разве только "Моны Лизы" недостает для полного счастья. И все же не для того эта выставка нанесла временный урон постоянным экспозициям стольких музеев, чтобы всего лишь щеголять громкими названиями. Они только материал, только повод для того, чтобы поговорить об эволюции ренессансного портрета. То есть, если по существу, об истории отношения человека к своему собственному изображению в ту эпоху, когда этот человек вообще радикально пересматривал визуальное восприятие действительности.
Не то чтобы портрета не было до 1400 года — был, но, в общем, мы и знаем о нем именно благодаря тому, что он был чаще всего предназначен для вечности, а значит, не только в материальном смысле исполнялся на века, но и изображение человека наделял сиюминутной человечностью, бренной и уязвимой, только в последнюю очередь. Само ощущение того, что изображения себя и своих близких можно изготовить для себя самого, для того чтобы они стали частью повседневности,— это ощущение было, надо думать, сродни коперниковскому перевороту. Что-то в этом смысле, конечно, изменил культ античности: уважающие себя римляне, как известно, держали в домах портретные галереи своих предков (хотя делалось это не совсем для любования). Античные медали с портретными изображениями — это одна из точек отсчета, которые выставка предпосылает истории новоевропейского портрета. И действительно, ранние портреты XV века, итальянские или фламандские, старательно сохраняют этот характер небольшой драгоценной вещицы вроде той же медали или камеи. Хотя это не совсем миниатюры романтической эпохи, часто предназначенные для хранения на сердце или в каком-нибудь потайном ящичке, эти портреты тоже не вывешивали по стенам, а хранили в шкафах или сундуках, доставая их, словно старомодные фотоальбомы, по особым случаям. Их камерный, интимно-сосредоточенный дух в сочетании с прилежно выделанной портретностью, пожалуй, самое удивительное в таких портретах. Благодаря ему они кажутся современному глазу не просто полными какой-то своей напряженной и благородной жизни, но и более "контактными", едва ли не говорящими, причем на вполне понятном языке.
Бог знает тем не менее, насколько точно было в этих вещах портретное сходство. Прежде всего идеализированность телесной красоты (ради нее самой и ради ее принятых в те времена канонов красоты) только приветствовалась. Уже сильно позже Леонардо да Винчи негодовал на то, что современные ему живописцы пишут портреты так, как будто все они сделаны с одной и той же модели или даже представляют собой автопортреты, и это при том, что и портреты его работы в общем-то тоже сложно спутать с другими. Увидеть себя именно глазами того или иного знаменитого художника, узнать в его специфическом почерке свои черты — еще одна возможность, которую европейцы Возрождения распробовали и оценили. Не только коронованные особы или прелаты, но и люди иных сословий (будь у них такая возможность). Еще одна важная тема выставки — это демократизация портретного искусства. Впрочем, не стоит этой демократизации доверяться всерьез. Да, на выставке полным-полно ничем не примечательных частных лиц, изображенных несколько приподнято, но вроде бы и без особой ретуши, вроде бы такими, как в жизни: с простыми туповатыми физиономиями или же (как, скажем, знаменитый "Портной" Джованни Баттисты Морони) с неожиданной игрой сложных страстей на физиономии. И все же, судя по выставке, искусство портрета предпочло к концу XVI века двигаться не в сторону дагеротипа, а куда-то прочь от всякой демократичности. Или к психологической и декоративной усложненности, как у маньеристов, или к изощренным играм с эмблемами и аллегориями (как у Арчимбольдо в "Портрете Рудольфа II в виде Вертумна", собранном из овощей да фруктов). Или в сторону нарочито помпезной репрезентации, в которой уж ничего камерного не остается, кроме разве что намека на психологическую содержательность. В финальном разделе царят огромные парадные портреты испанских Габсбургов, общаться с которыми лицом к лицу уже заведомо не получится.
Лондон, Национальная галерея, до 18 января