В работе "Вечная эйфория. Эссе о принудительном счастье" французский философ Паскаль Брюкнер защищает наше право быть несчастными. Анна Наринская убеждена, что мы должны быть ему за это благодарны.
Фильм Романа Поланского "Горькая луна" при всех его недостатках, главный из которых — наливная режиссерская жена Эммануэль Сенье, топорно изображающая соблазнительницу с разбитым сердцем, кажется чуть ли не идеальной иллюстрацией катулловского odi et amo — "хоть ненавижу, люблю". Историю о страстном выклевывании друг у друга печени рассказал француз Паскаль Брюкнер, по одноименному роману которого и снят этот фильм. Брюкнер не только пишет увлекательные романы (у нас переведены еще "Похитители красоты" и "Любовь к ближнему"), но и успешно занимается философствованием. Он — хоть и ученик Ролана Барта — исповедует правые взгляды. Радикально правые по меркам так называемых "приличных людей". Его знаменитое эссе "Слезы белого человека" (1983), подвергшее критике сентиментальный взгляд западных левых на третий мир, стало причиной заметной дискуссии и повлияло на взгляды некоторых сегодняшних нетипичных мыслителей, в том числе на Мишеля Уэльбека. А в марте 2003 в газете Le Monde было опубликовано подписанное Брюкнером письмо в защиту Дональда Рамсфельда в частности и действий американцев в Ираке в целом. Так что убеждения 60-летнего Брюкнера трудно назвать типичными для французского интеллектуала, каким мы здесь его себе представляем.
В переведенном у нас недавно брюкнеровском эссе "Вечная эйфория. Эссе о принудительном счастье" эти его убеждения налицо. Более того, он их всячески "продает", но раздражает эта "продажа" только в мелочах. Вернее, в тех местах, когда Брюкнер пытается навязать читателю свой вкус, согласно которому режиссер Педро Альмодовар причисляется к представителям "злобного, неумного течения, которое играет на безвкусице, чтобы побить пошлость масскультуры ее же собственным оружием", а трагедия Фрэнсиса Скотта Фицджеральда — самого писателя и его персонажей — оказывается "целиком и полностью обусловлена упрямой, наивной верой в деньги как привилегию избранных". Не самое тонкое, хоть и канонизированное в свое время Хемингуэем, понимание что "Великого Гэтсби", что его автора.
Но при всем при этом за "Вечную эйфорию" перед Брюкнером хочется снять шляпу, сделать реверанс, послать ему черную розу в бокале, в общем, оказать какой-нибудь знак уважения. Потому что в "Эссе о принудительном счастье" с присущим новым французским философам свойским отношением к истории, со свойственной многим из них доходчивостью, но без свойственной большинству из них левацкости обсуждается вполне душераздирающий вопрос. А именно: "Как получилось, что право на счастье превратилось в догму, в жесткий кодекс?". Как мы докатились до "принудительного счастья", свойственной второй половине ХХ века идеологии, которая понуждает рассматривать все с позиции приятности/неприятности. Как мы позволили навязать себе эйфорию, "которая с позором изгоняет или брезгливо отстраняет всех, кто почему-либо ее не испытывает". И хоть после отказа от коммунистического счастья у нас здесь вопрос с ним поставлен не так жестко, как на Западе, тема эта, безусловно, волнует. Поэтому впервые за время существования этой колонки мы не беремся критиковать предлагаемый нами текст и высказывать по его поводу собственные переменно блестящие соображения, а предлагаем введение в недлинную книгу, которую, безусловно, имеет смысл прочитать.
Отсчет современного понимания счастья Брюкнер начинает со знаменитой фразы Вольтера из стихотворения "Светский человек" (1736 г.): "Рай земной — там, где я". А дальше, через оптимизм Лейбница и убежденность Канта в том, что "обеспечить собственное счастье — долг каждого человека", ведет к популярной в начале XX века книге "Разговоры" куда менее известного французского философа Алена. Ален утверждал, что для того, чтобы быть счастливым, надо "решить быть им", и призывал обучать детей искусству таких решений. "Что бы вас ни угнетало — колики в животе, дождливая погода, пустой кошелек,— быть счастливым — ваш долг по отношению к окружающим". С Алена, утверждает Паскаль Брюкнер, начинается утвердившееся к концу прошлого века представление о том, что счастье не столько право, сколько обязанность человека.
Другой важной точкой во взаимоотношениях со счастьем Брюкнер считает 1968 год. Тут, правда, надо оговориться, что все французы считают 1968 год важной вехой всего. "Конечно, деятели 68-го года с негодованием отбрасывали слово "счастье", поскольку оно отдавало мелкобуржуазной пошлостью и глянцевыми идиллиями потребительства,— пишет Брюкнер,— но бунт во имя свободы желаний, в свою очередь, окостенел, превратившись в новую догму счастья; как выяснилось, нападкам подвергалось не само понятие, а слишком узкое его толкование". К буржуазному, мещанскому пониманию счастья просто присоединились понятия "творческой жизни" и необходимость время от времени "вспенивать бурей гладь обыденного". И эта буря не преминула сделаться обязательным элементом в том пэкидже счастья, которым на сегодня приходится обладать человеку, чтобы быть полноценным членом общества.
В итоге все упирается не в то, какой есть сегодня человек на самом деле, а в то, каким он обязан казаться, то есть здоровым, устроенным и преуспевающим. Счастье вместо недостижимой цели оказалось в сегодняшнем мире непременным признаком того, что ты — "как все". Или, как мрачно суммирует Брюкнер, "карающим критерием нормы", заставляющим нас на заменяющий во многих языках приветствие вопрос "как дела?" отвечать: "Хорошо". Потому что других вариантов нет.