Известный художник МИХАИЛ ШЕМЯКИН, который готовит в эти дни в Мариинском премьеру своего балета "Принцесса Пирлипат, или Наказанное благородство" на музыку Сергея Слонимского, встретился в студии радио "Свобода" с журналистами, среди которых был корреспондент Ъ МИХАИЛ ТРОФИМЕНКОВ.
— Эта кампания на первая: в свое время мне прислали газету с фотографиями митинга, где стояли старушки с громадным плакатом, на котором было почему-то написано не то, что это плохая скульптура, а "Шемякин — позор России". А интриги против бедного Петруши ведутся уже давным-давно. В этом принимает участие главный художник города Иван Уралов. Недавно он сказал, что Петр сидит не на том месте, сфинксы по пропорциям не подходят к Неве, а единственный памятник, который он считает достойным стоять, это памятник архитекторам-первостроителям Петербурга. Это уже явная издевка, поскольку памятника не существует, от него остались рожки да ножки. Но после того, как изуродовали мой памятник жертвам репрессий, разбили кувалдами крест, на котором было обозначено, кому посвящены жутковатые сфинксы, меня уже ничего не удивляет.
— Вы выразили надежду, что ваш памятник Анатолию Собчаку "никого не напугает"...
— Такую фразу я никогда не мог сказать, потому что памятник моему другу делается в самых нормальных традициях — что было очень сложно для меня — и испугать никого не должен. Вдове он очень понравился, он получился "живой". Фото для памятника выбирал президент России, я пришел к нему с большим досье, которое дала мне Людмила, и спросил, где более отражен его характер. Хотя вчера мне сказали, что архитекторы и скульпторы слегка возмущены, почему не производился конкурс. Но памятник на могилу, согласитесь, прежде всего должен нравиться вдове. С одной стороны, я делал памятник большому человеку, замечательному мэру, борцу за демократию, а с другой стороны, дело более сложное, поскольку я делал памятник покойному мужу Людмилы Нарусовой и ни о каком конкурсе не могло идти и речи. Тем более что я принципиально ни в каких конкурсах не принимаю участия. Особенно в России.
— Французский поэт и художник Жан Кокто говорил, что "кино снимает смерть за работой". Можно ли отнести это определение к вашему творчеству?
— Я отвечу другим изречением Кокто: "Смерть печется о красоте своих статуй". У меня тема смерти тянется с детских лет. Мама купила мне пластилин и однажды, вернувшись с репетиции, обнаружила, что я вылепил смерть, несущуюся на коне. А косу сделал из фольги, из конфетной обертки. Она испытала жуткое ощущение от этого страшного и динамичного образа. Кроме того, я с юности увлекаюсь философией, а философия — учение о смерти. Некоторое время я жил в монастыре, работал в пещерах Псково-Печерского монастыря, где в открытых гробах лежат и превращаются в мумии монахи. А в послевоенной Германии мы находили в заброшенных особняках мумии покончивших с собой офицеров. Сейчас я готовлю книгу "Портрет смерти", снимаю мумии, женские, мужские, детские, в катакомбах Палермо. У них удивительные выражения лиц, печать судьбы: одни кричат страшным криком, другие невиданно спокойны. Но эта тема столь велика, что я смогу показать лишь "кусок ногтя от мизинца".
— На ваше творчество наложило печать детство, проведенное в послевоенной Германии, где ваш отец служил в оккупационных войсках?
— Я рос на окраинах Кенигсберга, на фоне руин. Родители бесконечно справляли победу или искали спрятанные немцами сокровища. А мы, дети, были никому не нужны и с утра выползали бродить. Многие погибали, потому что мы находили интригующие предметы, иногда оказывавшиеся противотанковыми минами. А в подбитых танках пытались расковырять тяжелыми предметами всякие хитрые штуковины. Я помню много страшных случаев, страшных находок. А еще меня поражала пышно расцветающая природа. Обожаю с тех пор запах жасмина, там все заросло жасмином, который благоухал как-то по-другому. Неимоверная тишь, и эти запахи, и пугающие статуи госпожи смерти, и колоссальные руины Дрездена. Подсознательно это отпечаталось на моей графической линии, на колористических моментах. Конечно, я владею всей палитрой, но после моих первых опытов заговорили о "шемякинском колорите": тусклые, серые тона, доведенные до полной концентрации. Эти отпечатки детства живут в моей крови, генах, души.
— Как вы относитесь к тому, что в мире вошла в моду садомазохистская эстетика?
— Не знаю, откуда у вас такие данные. Есть люди, склонные к патологиям, и в каких-то галереях, может быть, в кино это проскальзывает, но и садизм, и мазохизм со времен маркиза Сада пользовались популярностью у определенной группы людей.
— Правда ли, что вы ходатайствовали перед Владимиром Путиным за Эдуарда Лимонова?
— После интервью с Александром Гордоном в коридоре телевидения меня поджидал один из, как они себя называют, соратников, то есть нацбол, который сказал, что есть такая просьба — поговорить с кем-то из верховных правителей о судьбе Лимонова. Я дал слово и при первой возможности поговорил с президентом России и сказал, что стыдно и неудобно держать писателя в тюрьме, что Лимонов очень закомплексованный человек, которому хочется, чтобы его серьезно понимали, уважали на всех уровнях, включая политический. Все складывалось благоприятно. 11 сентября утром объявили, что Лимонов должен выйти на свободу, но случилась страшная трагедия в Нью-Йорке, враги Лимонова этим воспользовались мгновенно, и выход был отложен.
— Что вы, человек кавказских кровей, думаете о перспективах войны в Чечне?
— Мне очень тяжело видеть на фото, в хронике, что погибают российские ребята почти ежедневно. Так же страшно и больно мне видеть на фото молодых женщин, расстрелянных во время штурма театра в Москве. Идет какая-то жестокая, немыслимая бойня, которую давно уже надо прекратить, и выход должна в первую очередь найти сама Россия. Мне кажется, что рано или поздно Кавказ уйдет от России, у него есть свои права. Чем быстрее русские уйдут с Кавказа, тем лучше будет для всех.