В прокат выходит «Мегрэ» Патриса Леконта — несвоевременная, на первый взгляд, попытка экранизации мифа, который даже во Франции давно уже превратился в рудимент. И тем не менее из сказки о потерянном времени, которую даже детям на ночь давно не читают, у Леконта получилось пронзительное актуальное высказывание.
Фото: Arna Media
Фото: Arna Media
Новая экранизация одной из многочисленных новелл Жоржа Сименона о комиссаре Мегрэ подана именно как история жизни, а не расследование смерти. Патрису Леконту явно интереснее наблюдать за Жераром Депардье, воплотившим здесь не столько легендарного флика, сколько само время, наиболее выразительной метафорой которого является могильная плита: Депардье основателен, как старинное надгробие, и вместе с тем печален, как обязательная трещина, пробежавшая по камню. Ведь даже мертвые больше не в безопасности — как будто сообщает он зрителю, сегодня как никогда готовому с ним согласиться,— прошлого больше нет, а будущего может и не случиться.
В основе этих откровенно неряшливых блужданий одряхлевшего, бесконечно уставшего детектива по монохромному Парижу — новелла «Мегрэ и труп молодой девушки». В убитой, найденной ночью в сквере между османовскими особняками, комиссар в первую очередь видит призрак своей дочери. А также многих других наивных юных созданий, стремящихся на свет буржуазных гостиных и богемных дансингов, но почти всегда заканчивающих в темном чреве столицы — в мансардах для горничных или, еще хуже, под канализационным люком, удивительно напоминающим у Леконта крышку гроба.
Фото: Arna Media
Фото: Arna Media
Фото: Arna Media
Фото: Arna Media
Фото: Arna Media
Фото: Arna Media
Фото: Arna Media
По отдельности люди не так уж и плохи, но, сбиваясь в стаю, именуемую обществом, они становятся инертной жестокой массой, теряют навыки к эмпатии. Не время беспощадно, не жизнь, а прохожие, скорбное бесчувствие постороннего в лучшем случае может обернуться ласковым безразличием свидетеля — намекает скептически настроенной к его философствованиям жене комиссар. Впрочем, Мегрэ не философствует. «Я никогда не думаю и не полагаю, только констатирую»,— признается он прокурору. Констатировать в этом мире представляется возможным лишь смерть. Она ходит за Мегрэ по пятам. Кроме смерти, в его жизни почти ничего нет.
Впрочем, даже в безысходном 2022 году во французском кино с Депардье в главной роли нашлось место чему-то еще, кроме энтропии. Белому вину, например. Это дело Жерар запивает шабли. Своему непутевому помощнику он меланхолично заявляет: «Бывают анкеты на красном, бывают на кальвадосе, а вот нынешнюю я запиваю кисловатой Бургундией. Так что не предлагайте мне перейти на пиво с бутербродами».
В начале картины Мегрэ обследует штатный патологоанатом с набережной Ювелиров, как если бы проводил генеральную репетицию будущего вскрытия. Ведь и Мегрэ тоже живой труп. Ему больше не рекомендуется курить трубку, ограничение, вызывающее у нашего героя дополнительную фрустрацию. Салаге-лейтенанту он с раздражением показывает, как именно надо затягиваться: разумеется, эта сцена разворачивается на фоне дверей морга.
И сам послевоенный Париж у Леконта, явно прощающегося с одним из главных галльских мифов, похож именно что на неопознанный труп в полицейском участке. Того города, что пел, пил, плясал и творил до оккупации, больше не существует. И некому даже рассказать, каким он когда-то был. У того Парижа нет в настоящем родственников. Нетрудно догадаться, что у нынешнего Парижа — современника Макрона и Уэльбека — тоже все связи с традицией напрочь утрачены. Так, Уэльбек распрощался с Францией уже очень давно, его новый роман называется «Уничтожить», хотя уничтожать, по правде говоря, совсем нечего. Ну а что касается Макрона, то в последние годы, и особенно недели, он превратился в символ поражения — фирменного картезианства перед фанатизмом, религиозным или прочим, отрицающим сомнение как средство переговоров.
Вереница персонажей, предстающих перед ликом Мегрэ, будто на Страшном суде, сильно разочарована отсутствием у судьи желания наказать или восстановить справедливость. Мегрэ тоже уже не тот, им движет исключительно жалость — к обманутым и обманувшимся. Явственна слабость одних, но очень призрачна сила других. Лишь с горем Мегрэ чувствует солидарность, поэтому намеренно дистанцируется от правосудия.
Сидя на берегу Сены с очередной инженю, которую ему удалось уберечь от участи парвеню, то есть жертвы, Мегрэ вспоминает самую первую свою подопечную, утопленницу, обретшую благодаря его стараниям и имя, и даты жизни. Вот, по сути, о чем Леконт вместе с Депардье, очевидно выступающим тут полноценным соавтором, и снял эту странную ностальгическую картину. Если и есть какой-то смысл в происходящем, какое-то предназначение, то это бережное сохранение памяти, возвращение имен. Чтобы встреча девушек со смертью не была бы совсем напрасной. Чтобы смерть не отменяла жизнь, даже ее отнимая.
Подписывайтесь на канал Weekend в Telegram