ЗАПИСКИ В ТЕМНОТЕ

ЗАПИСКИ В ТЕМНОТЕ

Норд- ост — это северо-восток. На пересечении традиций огромной восточной империи и романтики далекого полярного Севера родилась коллизия каверинской книги «Два капитана». Сейчас коллизия совсем другая: запад и юг. Зюйд-вест. А мы где? Где наша роль в этой драме?

Когда вы читаете этот номер «Огонька», вы знаете гораздо больше нас. Мы пишем это в четверг вечером, когда обстановка, кажется, накалилась до предела. Так что ни на какую полноту анализа эти заметки претендовать не могут. От того, как закончится история с захватом заложников на улице Мельникова, зависит не только судьба чеченской кампании. От этого зависит будущее России как таковой, оно сейчас на волоске, — страна слишком долго не хотела выбирать, и потому ей сегодня приходится делать самый страшный выбор

Мы никогда не видели, чтобы человека било такой крупной дрожью. Мы не можем даже спросить у этой женщины, как ее зовут. Не можем вообще задавать вопросы, поскольку в иных ситуациях профессионализм хуже убийства. У нее там дочь.

— Скажите... скажите, что будет...

— Все будет хорошо, все делают как надо...

— А только что передали, что они к женщинам гранаты привязывают...

— Это к своим женщинам. Наших они не трогают.

— Но передали же... Господи... Что это будет...

Она ходит в толпе как потерянная, боится спрашивать журналистов, жмется к телеоператорам, подходит к ограждению и уходит опять. Не уходит до шести утра. На самом деле она еще молодая — дочери двадцать три года, — но только в ежовских тюремных очередях, должно быть, попадались такие лица.

Другая женщина, Наталья Николаевна Михайлова, напротив, ведет себя очень спокойно. И тут не знаешь еще, что хуже. Она даже выглядит несколько заторможенной.

— Как-то у Ани все странно, — говорит она про свою дочь, глядя поверх шлемов солдатиков из оцепления. — Полгода назад с дочерью, внучкой моей, попала в аварию. И вот теперь опять.

Ее дочь, Аня Михайлова, преподает в грузинской школе. То есть школа не только грузинская, но многие дети из посольских и просто высокопоставленных грузинских семей предпочитают учиться там. И вот их повели смотреть «Норд-Ост», и надо же было так случиться, чтобы именно двадцать третьего октября.

Каждого человека, выходящего из-за оцепления, немедленно окружает толпа корреспондентов; никогда мы не видели такой журналистской солидарности. Поначалу толкались, оттирали пишущих, проталкивали тех, что с камерами; под конец некоторые из пишущих стали сажать на плечи тех, что с камерами.

— Я ничего не могу сказать, — это депутат Госдумы Митрохин. — Любая информация может пойти во вред... Штаб работает, Лужков там. А что и как будет делаться — не скажу.

— Пусть отпустят женщин! Чеченцы не воюют с женщинами! — это Асланбек Аслаханов. — Я с радостью, я с наслаждением пойду в заложники... Пусть вся чеченская диаспора — я хочу через вас обратиться — приедет сюда и пойдет туда, чтобы все видели, кто такие чеченцы на самом деле...

— Вероятно, они хотели бы мира на условиях Хасавюрта, — пожимает плечами Игрунов. — Какой Хасавюрт?! После всего этого возврата нет и быть не может...

— Здание действительно заминировано?

— По крайней мере мина у них есть, и не одна...

В первые часы самое страшное — что они не хотят переговариваться. Это знают уже все. И еще известно, что они готовы умереть. Женщины тоже готовы — они вдовы боевиков. Как раз с шести, по слухам из штаба, дежурство несут женщины. Мужчины отдыхают. Известно, что они очень взвинчены.

— Штурм будет?

— Какой штурм, о чем ты. Это верная смерть для всех. Их же тридцать человек, их могла только прежняя «Альфа» нейтрализовать.

В час ночи снимают канализационные люки.

— Они что, через канализацию на штурм пойдут?

— Нет, водометы заправляют...

В журналистской толпе никто не хохмит и не делится боевыми воспоминаниями. Вероятно, потому, что рядом ходят родственники заложников. Большинство их отвели в 1274-ю школу, где разместился второй штаб — психологический. Там приводят в себя тех, кого отпустили. Там же их опрашивают о подробностях поведения и экипировки террористов. Поэтому никого из прессы в школу не пускают: «У вас свои обязанности, у нас свои».

Охрана вообще поставлена жестко. Правда, через внутренние дворы, в обход, несложно пройти за оцепление и оказаться ровно напротив дворца культуры «Подшипник», где по-прежнему сияет надпись «Классический русский мюзикл». Этот мюзикл действительно был чрезвычайно русским, нам случалось вполне бесплатно его нахваливать в печати и зазывать туда зрителей. «Сходите, эти два часа вы будете гордиться своей страной»...

Сейчас, по идее, тоже можно бы гордиться. После первых часов неразберихи — что греха таить, она была, силовики не могли толком скоординироваться, — все выглядит довольно четким; беда в том, что толку от этого пока нет никакого. Все в параличе. Наше будущее зависит не от нас. У нас в заложниках люди. Дождь то останавливается, то припускает снова. Холодина, греться негде. Положительный момент в этом только один: разбежались патриоты.

В первые два часа патриоты похаживали в толпе и задирали всех брюнетов, а также тех, чье выражение лица им не нравилось. Рожи у патриотов аж трескались, и разило от них какой-то недавно съеденной едой. Стоило из-за оцепления появиться пресс-секретарю ГУВД Грибакину, патриотически настроенная часть публики начинала орать из-за спин журналистов — очень громко, как умеют только патриоты:

— Ты лучше скажи, б..., когда вы из Москвы черножопых погоните?! Х... ли вы там делаете?! Когда мы их бить будем?

Периодически пассионарии спрашивали у тех, кто им не приглянулся: «Ты что, черный, что ли? Нет? Русский? Знаю, какой ты русский. Небось мать с черным путалась». Странно, что никто из спрошенных не давал в морду за такие вопросы и не морщился от запаха. Наконец одних патриотов прогнали, а другие замерзли и ушли сами.

В заложники, впрочем, никто из них не просился.

— Это и будет самое страшное, — говорит журналист из «Окон», тоже, к чести его, примчавшийся сюда.

— Что?

— То, что теперь можно будет бить, громить магазины... Вот увидишь, что будет завтра.

— Но согласись, что Лужков герой. Первым сюда приехал!

— Э, батенька. Надо было ему раньше вести себя с ними по-человечески. Теперь они с ним говорить не захотят...

Говорить они не хотят ни с кем. Требование единственное — вывести войска, остановить войну. Несколько матерей, собрав вокруг себя прессу (ей делать все равно нечего — ничего не происходит), начинают дружно скандировать:

— Мир — мир — мир — мир — мир!

Выглядит это, надо сказать, странно. Там их дети в заложниках, а они — мир. Впрочем, кто кого вправе судить? Уже гораздо позже, в три часа дня в четверг, выпущенная из ДК «Подшипник» Мария Школьникова зачитает обращение к президенту от имени заложников, где они присоединяются к требованиям захватчиков. «Хватит войн! Нам нужен мир!» Есть, конечно, «стокгольмский синдром», когда заложники и захватчики испытывают друг к другу подобие родственных чувств. Есть и общий контекст ситуации — люди напуганы, у одного перитонит, другой ранен в руку... Но как после всего этого присоединяться к требованиям мира? Невозможно это понять, и меньше всего захватчики смахивают на миротворцев.

В четыре часа утра один из юношей, стоящих рядом со мной, сумел дозвониться брату: у того чудом не отняли мобильник (их вообще отбирают выборочно):

— Родненький, ты слышишь? Ты слышишь меня?! Мы тут, рядом, около вас...

Обрыв связи.

Девушка беззвучно плачет, уткнувшись ему в куртку.

...Самой удачной позицией нам с фотографом Бурлаком показалась пятиэтажная «хрущевка» прямо напротив «Норд-Оста»: с ее крыши точно можно было хоть что-то разглядеть. Только вот как попасть на эту позицию? Выручила кучка пацанов:

— На крышу хотите? Сто рублей. С каждого...

Фотограф Бурлак привычно попытался поторговаться, но время поджимало. Пацаны открыли кодовый замок подъезда, и мы полезли. Судя по обилию наших коллег на чердаке, гешефт у мальчиков явно процветал.

Часа полтора наши ночные перемещения по крыше метрах в тридцати-пятидесяти от прекрасно освещенного ДК не интересовали абсолютно никого: ни милицию, ни спецслужбы, ни террористов, ни даже жильцов. Правда, чтобы не привлекать излишнего внимания, вспышками мы все же не пользовались и прикуривать старались, повернувшись спиной к «Норд-Осту». Казалось, на крыше собрался весь фотобомонд столицы, на русско-английском обсуждавший лишь одно: будет ли штурм сегодня или повременят.

Около часа ночи из здания ДК выбежала женщина, возле которой сразу возникли две фигуры в штатском, быстро оттащившие беглянку к милицейскому уазику: руки на капот, обыск... Все было отлично видно, такая малина точно не могла продолжаться долго. Поэтому, когда в наших тылах возник человек в кожане, не удивился. Правда, товарищ с изрядно потертым удостоверением МВД был, мягко говоря, не очень трезв и сильно рисковал кувыркнуться аккурат к ногам блокировавших дом солдат:

— К-кто сломал замок? Я спрашиваю, кто сломал замок на чердаке?! Эй, ты, будешь отвечать за сломанный замок по всей строгости закона, я тебе обещаю!

Народ, лихорадочно дощелкивая пленку, прислушивался к словоизлияниям опера вполуха. Тогда тот приступил к более активным действиям:

— Эй, на крыше нельзя находиться без представителей ЖЭКа и участкового. У кого нет разрешения, покиньте объект.

Это было уже почти смешно. Пока не начинало перерастать в рукоприкладство. Нам с фотографом пришлось передислоцироваться на другой конец крыши. Куда бдительный страж чердака дойти уже не смог: ноги заплетались или высоты боялся.

Только вот покинуть крышу оказалось сложнее, чем попасть туда: уходя, товарищ из МВД припер за собой люк, хотя видел, что люди на крыше остались. И вот тут пришлось оценить физическую мощь нашего фотографа: люк вышибли как пробку.

Ко всем, кто выходит из штаба, вопрос один: изменились ли условия? Если бы предъявили какие-то денежные требования, потребовали автобус, самолет, пароход — все тут же вздохнули бы с облегчением. Но там собрались борцы, их ничем не купишь. Требования у них путаные: требуют Явлинского, по толпе летает из уст в уста его имя — но Явлинский в Томске; требуют Политковскую, и все ждут Политковскую — но она в Штатах, хотя и говорят, что вылетает вот-вот. Наконец, сходятся на Хакамаде и Кобзоне. Все это передают депутаты, раз в полчаса выходя к прессе. Ее, кстати, почти не осталось — чуть стало сереть небо, старая смена поехала по домам, а новая еще в пути.

Эта ночь больше всего похожа на другую, тоже дождливую, с 19 на 20 августа 1991 года. Впереди еще была самая страшная и тревожная — с 20-го на 21-е. Но тогда мы защищали здание, и в здании были наши. И нам, а не врагам, следовало опасаться штурма. Тогда все тоже разошлись утром. И был день, полный тоскливой неопределенности. Зато потом было несколько дней сплошного счастья. Тогда нас пожалели. Сегодня не пожалеют. И даже если все закончится хорошо — никакой эйфории не будет.

— И все-таки, — говорит мальчик явно демсоюзовского типа, — я допускаю, что это власти. Нет, там, внутри, конечно, чеченцы. Но инспирировали все это власти.

— Да зачем? Теперь-то зачем?!

— А чтобы на Западе не принимали посланников Масхадова...

Мы слишком долго думали, что положение «ни мира, ни войны» может оказаться вечным. Мы пытались называть войну контртеррористической операцией. Но первое, что крикнули люди, взбежав на «норд-остовскую» сцену в половине десятого вечера, было: «У нас война!»

Война идет. Она дошла до Москвы. Отделываться обвинениями в адрес властей уже нельзя. Приходится принимать бой — либо отступать; сегодня выбор еще не сделан, и, вероятно, это самый трудный выбор в жизни Путина. Более трудный, чем в 1999 году или чем 11 сентября 2001 года. Потому что и московские и нью-йоркские взрывы все-таки еще не были войной в нашей столице.

Война дошла до всех. До каждого. А никто не готов. «Черных» бить, ларьки громить — пожалуйста. Уверять всех, что тут опять конспирология и это все начало предвыборной кампании, — тоже пожалуйста. На это мы мастера. Но тут война.

Мы ушли с Дубровки, когда было темно, и дописываем эти заметки, когда опять темно. В конце октября это у нас быстро.

И никто ничего не знает. Потому что все решится сейчас. На многие годы, если не на века вперед.

Дмитрий БЫКОВ, Владимир ВОРОНОВ