ЕВАНГЕЛИЕ ОТ ОРАНГУТАНА

В предыдущих частях своих «Записок» (№№19--20) Андрей БИТОВ поведал об уроках, преподанных ему птицей и енотовидной собакой. Теперь, напоследок, очередь за нашим ближайшим предком

ЕВАНГЕЛИЕ ОТ ОРАНГУТАНА

Я люблю ходить в зоопарки. В зоопарках интересно не зверей, а людей наблюдать. Как в анекдоте: дороже всего смотреть на того, кто смотрит

Я носился долгое время с идеей издать антологию «Русские писатели о животных». Задача выполнимая. Потому что как в жизни мы с животными редко сталкиваемся, точно так же мало про них написано.

«Каштанка», «Холстомер» — а дальше?

Дальше — пальцы не загибаются.

«Белый клык»? Нет, это американец написал.

«Муму»? Собачку жалко, но книжка, в общем, про людей...

Вот еще одно доказательство, что мы ленивы и нелюбопытны.

Я прочитал однажды маленькую повесть никому не известного автора, поразившую меня гениальной догадкой. Герой (нетрудно понять, сам автор) в силу безденежья, бездомья и безделья соглашается посторожить в конце сезона чью-то дачу. Всех забот у него — покормить собаку, петуха и кошку. Больше в его повествовании ничего нет, кроме подробного, честного и чистого описания жизни четырех очень разных существ. Казалось бы, чего проще. Садись — и честно описывай. Но у нас такое великое зазнайство, что мы даже отношения близких людей брезгуем описывать. А этот, в простоте своей душевной, фиксирует каждый час их внесезонного проживания. Но самая великая догадка — в результате, когда он их покидает, выясняется, что собака, петух и кошка познали его, а он их — нет.

Приезжая в Берлин, я всегда хожу в «Цоо». Великий зоопарк, воспетый Виктором Шкловским в его лучшей книге «Zoo. Или Письма не о любви...». В «Цоо» интереснее всего весной — потому что как раз любовь. Однажды я видел там любовь гиппопотамов. После того что предстало моему взору, я какое-то время вообще не ходил в зоопарки: зачем ходить, если большего, чем э т о, не увижу?

Хотя «видел» — будет сильно сказано.

Брачным ложем служила ванна, трагически несоразмерная столь великой любви. Толпа счастливых зрителей стояла, с головы до ног облитая их страстью.

В мой последний приезд в Берлин я попал в «Цоо» вечером, под закрытие.

Знаете загадку: «Что будет, если зайцу приделать яйца льва? На поворотах будет заносить!» — вот меня и занесло: человек, написавший книгу «Ожидание обезьян», в положении цейтнота направился в обезьянник...

Столько раз уже над собой посмеявшись, ты снова и снова попадаешь в ту же самую ситуацию, где тебя ставят на место. Шествуя в обезьянник, внутри себя, своей оболочки, без аудитории, говорю: «Кого-кого, этих-то я знаю. Я им родной!» Тем более что за неделю до этого — кстати о зайчиках — я в Штатах жил во францисканском монастыре, сидел на поляне, и ко мне из кустов прибегали зайцы. То один, то другой подбежит, а то сразу несколько. Появился на горизонте другой человек — зайцы в кусты. Остаюсь на лужайке я один — опять выбегают. Видимо, по их заячьей цыганской почте была передана информация: приехал тут один, который давно хочет поставить памятник русскому зайцу, перебежавшему дорогу великому поэту Пушкину и тем его спасшему от верной гибели.

Совершенно уверившись в том, что я второй Франциск Ассизский, купил я в «Цоо» мороженое и стал наблюдать обезьян.

Орангутанов. Мужа и жену.

Тоже глупость... В зоопарке надо не зверей, а людей наблюдать. Как в анекдоте: дороже всего смотреть на того, кто смотрит.

Одна дама, пытаясь вступить с обезьяной в контакт, стала рыться в сумочке, доставая разные цветные штучки. Надо было видеть лицо этого философа, пристальный и недоуменный взгляд. И надо было видеть — по контрасту — прыгающую перед ним даму, не понимающую, что обезьян интересуется не содержимым ее сумки, но ею самой: «Зачем ей это надо?»

Постепенно люди, наблюдающие за обезьянами, тоже переключили внимание на эту дуру. Следом за нашим философом и до них стало доходить. Я торжествующе наблюдал за теми, до кого доходит.

После такого приступа самомнения неизбежно должен последовать крепкий подзатыльник. И я его, слава Богу, получил.

Орангутан-муж, изнемогая от жары, лежал под какой-то ветошкой, мешком драным. Это был не просто мешок от принесенного корма, но предмет его мужской гордости, вроде кольчуги или плаща. Мужик завернулся в свой плащ — и спит. Люди царапаются сквозь непробиваемое стекло, ждут, когда он что-нибудь из-под мешка высунет. Ну, показал он им часть себя. «А часть была того же цвета, как и флажки, что у ребят, как некоторые из беретов...» — цитируя раннего Глеба Горбовского.

Мне была гораздо интереснее его жена, равнодушная ко всему происходящему. Купил я себе мороженое, сел напротив нее на скамейке, смотрю.

То, что в зоопарке обезьяну кормить мороженым не надо, ежу понятно. Тем более в Германии: дисциплина. Даже в мыслях у меня не было нарушить запрет.

Но мороженое-то в вафельном рожке. Рожок — вещь безобидная. И тоже вкусная, кстати сказать.

В таких раздумьях сижу на скамейке. Девушка на меня смотрит — не оттого, что кушать хочется, но явно потому, что прослеживает на моем лице ход мыслей, не ахти каких глубоких, но все же имеющих некий экзистенциальный оттенок. Я смотрю на нее. И, пока смотрю, машинально съедаю вафельную жопку.

Нет, ничего в ее глазах не отразилось.

Потом она слегка вздрогнула. Сторожа засвистели — зоопарк закрывается, на выход, господа...

Встаю со скамейки. Подхожу к девушке поближе. Девушка на меня смотрит. Будто ждет еще чего-то — хотя чего еще от меня ждать.

И вдруг она в мою сторону бросает какую-то фиговинку. Листик.

Я улыбаюсь. Очень мило. Девушка подбирает с земли палочку, довольно большую, — и мне перекидывает. Не в меня — агрессии нет, — а мне. После чего делает царственный, очень плавный жест рукой.

Ловлю на лету подброшенную ею палочку и в поисках симметричного ответа вижу в своей руке бумажку от мороженого.

Красивую золотую бумажку.

Только в эту минуту начало до меня доходить, какой дурак я, что съел мороженое без остатка. Не поделился с моей визави.

Может, ей бумажка понравится? Вороны бумажки любят, кошки с фантиками играют. Не покормил я девушку — так, может, поиграет.

Ну подумайте, какого хрена ей со мной играть, с идиотом старым...

Свернул я из этой бумажки что-то вроде цветочка — и бросил ей.

Она ее ловко поймала, села, аккуратно развернула. Разгладила.

И отшвырнула. И опять на меня смотрит.

Честно скажу: мне стыдно. Мне просто стыдно!

И снова делает она царственный жест. И нет у меня для нее больше ничего. И уже сторожа выгоняют. И не побежишь за вторым рожком.

Опозоренный автор «Ожидания обезьян» — вот оно, ожидание, которого я не оправдал, — поворачиваюсь уходить. Через плечо кидаю на нее последний взгляд.

И что ж она делает?

Она стучит себя по лбу.

Глядя мне в глаза: «Какой же ты, Битов, мудак!»...

Люди, львы, орлы, куропатки.

Зайчики, бегемотики, обезьянки, енотовидные собачки...

Их все меньше не только потому, что они профессионалы в смысле жизни и нам их нелегко, чаще просто негде найти.

Но их мало еще потому, что мы их все-таки находим.

Вот это совсем нехорошо.

Может, часть моих грехов простится, когда будет в Михайловском в декабре наконец поставлен памятник зайчику, спасшему Пушкина.

Может, это главное, что я вообще сделал.

Потому что в этом памятнике отражена моя поздняя догадка: великое таковым является, лишь вступая в контакт с маленьким.

В прошлом году, в разгар пушкинского юбилея, жил я на берегу Тихого океана. Самого большого, что у нас есть.

И увидел там самое маленькое, что у нас есть. Колибри.

Чудо. Сердце колибри в десятки раз больше того, что ей предписано по нашим пропорциям. И стучит оно в сотни раз чаще. Увидев это порхающее сердечко на фоне Тихого океана, я задохнулся.

Господи, сколько еще раз Ты должен мне показывать, чтобы я в конце концов понял?!

Андрей БИТОВ