| Санкт-Петербург | Номер 011 от 21-03-2000 Полоса 064 |
Петербург — особый город. И люди, которые в нем живут, тоже не похожи на жителей других городов. Словесный портрет типичного петербуржца составил Лев Лурье.
Здесь говорят как пишут: "конечно", а не "конешно", "булочная" вместо московской "булошной", петербуржец "жалеет", а не "жилеет". Гласные не тянутся, как, скажем, в ельцинском "паанимаешь". В Петербурге не говорят "проездной билет" (по-петербургски — карточка), бордюр заменяют поребриком, белый хлеб — булкой, подъезд — парадной. Петербургская речь подразумевает четко организованную фразу с подлежащим, сказуемым, выделенным логическим ударением. Послушайте Путина.
Поведению петербуржца свойственна подчеркнутая сдержанность. В общественном транспорте — настороженное молчание, взгляд избегает взгляда, случайное прикосновение — как удар электрического тока. Громкий разговор встречает всеобщее молчаливое осуждение.
Москвичи легко переходят на "ты", при встречах целуются, приветливы к приезжим. В Петербурге поцелуи считаются дурным тоном, рукопожатия заменяются кивком, о человеке, живущем в городе не один год, а то и десятилетие, говорят: "Эта NN, знаете, из Дубоссар". На "ты" обращаются разве что к одноклассникам, да и то с какой-то неловкостью. И расположение, и неприязнь выражаются одинаково — чуть больше внимание к собеседнику, чуть сдержаннее полупоклон.
Петербуржец живет в городе, где здания похожи на декорации пьесы столетней давности, и чувствует себя скорее персонажем литературного произведения, чем человеком, живущим здесь и сейчас. Довлатов о Бродском: "Он не боролся с режимом. Он его не замечал. И даже нетвердо знал о его существовании. Его неосведомленность в области советской жизни казалась притворной. Например, он был уверен, что Дзержинский жив. И что 'Коминтерн' — название музыкального ансамбля. Он не узнавал членов Политбюро ЦК. Когда на фасаде его дома укрепили шестиметровый портрет Мжаванадзе, Бродский сказал: 'Кто это? Похож на Уильяма Блейка...'". Множество тем в петербургских салонах табуированы: творчество Церетели, Марк Захаров, Виктюк, Михалков, эстрада, телевидение, личная жизнь знаменитостей. Почтенным считается нефункциональное знание: древнекоптский язык, обстоятельства биографии писателя Константина Вагинова, история Красненького кладбища.
Всяческая "игра в бисер" приобретает в Петербурге необычайно серьезный характер. Местные образцовые издания последних лет — исторические альманахи "Минувшее" и "Лица", энциклопедические справочники "Храмы Петербурга", "Исторические кладбища Петербурга", "Архитекторы--строители Петербурга" — представляют собой образцы долгого затворнического труда, не подразумевающего громкого успеха. Они наследуют еще более герметичным самиздатским машинописным журналам 1970-1980-х. Толстенные тома "Часов", "Метродора", "Обводного канала", "Северной почты", "Митиного журнала", "Сигмы", "Памяти", выходившие тиражом то шесть, то 12 экземпляров, напоминали рукописные своды средневековых монахов по несуетной тщательности исполнения. Поэты каждые несколько лет "издавали" свои сборники, перепечатанные поклонницами и переплетенные приятелями, и раздавали немногочисленным почитателям. Рок-музыканты первыми в России начали издавать свои альбомы, разрисовывая от руки обложки кассет.
Настоящий петербуржец летом гуляет на островах, его можно встретить на солнечной стороне Невского, в Эрмитаже, в Верховой аллее Летнего сада. У него есть излюбленные кварталы, где можно побродить с приятелем, поговорить о кинизме или председателе III Думы Хомякове: Коломна, юг Петербургской стороны, Ямские, окрестности Инженерного замка. Чтобы распить бутылочку с давним знакомцем, он готов совершить длительное путешествие, но место должно быть специальное: спуски к воде у Никольского собора, крыша Петропавловки, двор с брандмауэром в Графском переулке. Ему физически невыносимы новостроечные улицы Партизана Германа или Бела Куна. Уж лучше трущобные Обводный канал, Нейшлотский переулок, Малая Охта.
Вообще, любовь к городу имеет всеобщий и обязательный характер. Настоящий знаток укажет вам дореволюционное местоположение всех булочных Филиппова, самые живописные проходные дворы с Невского на Малую Итальянскую, парадные с сохранившимися витражами на Каменноостровском, перечислит главные постройки епархиального архитектора Никонова и проводит к лестничному пролету, в который бросился Всеволод Гаршин.
По словам Довлатова, "Ленинград обладает мучительным комплексом духовного центра, несколько ущемленного в своих административных правах. Сочетание неполноценности и превосходства делает его весьма язвительным господином". Гонор присущ петербуржцам, как присущ он в Европе полякам. И по той же причине — из ощущения относительной бедности и подчиненности.
Всякая безвкусица вызывает мощный, часто неадекватный отпор. Ахматовой не нравятся "Записки старого петербуржца" Льва Успенского. Казалось бы, не нравятся и не нравятся. Но как зло она его отчитывает: "Глазам не веришь, когда читаешь, что на петербургских лестницах всегда пахло жженым кофе. Ни в одном респектабельном петербургском доме на лестнице не пахло ничем, кроме духов приходящих дам и сигар проходящих господ. Товарищ, вероятно, имел в виду так называемый черный ход... но все же черные лестницы пахли в основном кошками".
"У меня нет мировоззрения, у меня есть нервы". Словами Акутагавы мог бы сказать о себе настоящий язвительно-вежливый петербуржец. Как заключает человек, воплощающий петербургский снобизм, Анатолий Найман, его поколению было свойственно "сохранение независимости во что бы то ни стало, до какой-то даже оголтелости... Прямая шея, прямые плечи, юнкерский взгляд, устремленный в навсегда далекую цель".
Непонятное высокомерие петербуржцев вызывает оправданное раздражение москвичей. Но без снобизма и болезненного чувства собственного достоинства они не были бы сами собой. Как писала Ахматова, "в мире нет людей бесслезнее, надменнее и проще нас".