В русской истории вряд ли есть еще одно имя, рядом с которым любое уточнение выглядело бы настолько неуместным. Сейчас трудно назвать Сахарова физиком-атомщиком, хотя он, несомненно, был выдающимся ученым. Или диссидентом-правозащитником, хотя это тоже, безусловно, так. Или фракционным политиком, хотя таковым он сам себя считал в последние годы. Или духовным наставником, нравственным учителем, хотя таковым его считало и до сих пор считает общество.
Любое из этих определений будет не только недостаточным, но и неточным. Физик-атомщик, проклявший собственное изобретение, глава диссидентов, оставшийся без движения, действующий политик, каждое выступление которого не улучшало, а ухудшало положение его фракции.
Особенно не сочетается с ним имидж нравственного учителя, из самых лучших чувств навязанный ему после смерти. Старательность общественности тем более изумляет, что во всех российских государственных мужах, вступающих на тяжкий путь духовного наставничества, с какой-то удручающей неизбежностью проступает воспетая Достоевским незабвенная физиономия Фомы Фомича Опискина. Ее явил миру и знатный законотворец профессор Зорькин, и, к великому сожалению, С. А. Ковалев. Оба они воистину стали и духовными наставниками, и нравственными учителями, и даже совестью нации, но с Андреем Дмитриевичем Сахаровым этого, видит Бог, не случилось.
Он был слишком ученым, чтобы любить свои открытия, слишком диссидентом, чтобы сохранить окружение, и слишком блаженным, чтобы играть роль блаженного. В сущности вся его деятельность — научная, гражданская, политическая и нравственная — была пронизана одиночеством. О чем лучше всего говорит невозможность уточнения рядом с его именем — как самый полный, самый радикальный знак одиночества. И благодарные потомки дружно восславят его именно за это.
РЕДАКЦИЯ