Замечательному писателю и верному автору "Огонька" Сергею Каледину на этой неделе исполняется 60. К юбилею он, опередив наши поздравления, сам решил сделать подарок читателям — очередной свой документальный рассказ.
В садовом товариществе "Сокол", где прошла моя юность и подступила старость, зимой живу только я и Вова Заяц, отставной прапорщик, наш председатель. По осени Вова спер полкилометра резервной водопроводной магистрали, я вчинил иск: Зайцу велели вернуть трубу на место.
...Я спешил из Москвы на дачу: запалю камин, возьму книжечку... Но на дачу не попал: путь к моему участку пресекал снежный вал. Это, надо думать, обиженный Вова подбил бульдозериста завалить дорогу. Машину на юру не оставишь — у кого бы переночевать? Вспоминаю: где-то здесь обитает еще один зимогор, некто Кириллов. Поехал искать. И тут из-за поворота на меня вылетел рыжий овчар с черным подбоем, запряженный в шлейку, — пес тянул за собой компактного седого лыжника в желтом костюме "Адидас". Я приоткрыл окно:
— Не подскажите, как найти Кириллова?!
— Стоять, Гром! Зачем вам Кириллов?
Пес зарычал.
— Отставить, Гром!
Я вышел из машины, поведал о своей печали.
— Ай да Вова-дурачок, — покачал головой лыжник. — Какой глупый. Кириллов — я. Поступим так: поезжайте вперед, садовое товарищество "Полет", дом 5. Правда, там... дама, так сказать...
Слова Кириллова заглушил рев самолета: среда — полетные дни в Кубинке. Оставляя дымный след, над нами промчался шустрый ястребок с длинной шеей, низким клювом и маленькими, прижатыми к заду крыльями. Вернулся, едва не сбрив лес, взмыл вверх и стал выкрутасничать. Кириллов приложил ко лбу ладонь козырьком: "Двадцать девятый... — и пояснил нежно: — Микоян".
У Кириллова оказалась простая деревенская изба с побеленной русской печью, в которую было вмазано зеркальце, как у Мелеховых в "Тихом Доне". Интерьер городской. Над тахтой — кортик. На столе коньяк, закуска. В соседней комнате посапывала дама.
В сенях затопал Гром, боднул дверь головой и прыжком забрался на диван, согнав меня на стул. А вскорости хозяин воткнул лыжи в сугроб под окном и вошел в дом.
Притянул поплотнее дверь, где спала дама.
— Ниночка. Фельдшер, а торгует в Москве на рынке. Сын наркоман. Все деньги на лечение.
Он закрыл тему и позвонил бульдозеристу.
— Ты что натворил на "Соколе"?! Создал затор, так сказать... Если пожар — машина не проедет. Тебя, дурака, посадят, не Зайца.
Гром с дивана протянул хозяину лапу, как для поцелуя. Кириллов осторожно выдрал намерзшие между собачьими пальцами ледышки. Поднялся, вымыл руки, провел ладонями по короткой седой стрижке — Чарльз Бронсон из "Великолепной семерки", такой же скуластый, узкоглазый, только постаревший и без усов. Разве что ростом не вышел.
Я посмотрел на кортик.
— Моряк?
— Летчик... Полковник.
Гром слез с дивана и сунул морду в колени хозяину.
— Ревну-ует, — Кириллов погладил его по крутой башке. — Нехорошо, Гром... Военный пес, а ведешь себя, так сказать, прям барышня в положении.
Гром с ворчанием вернулся на диван.
— Капризный товарищ, — сказал я осторожно.
— У него шумы в сердце обнаружили. — Кириллов обновлял стол. Руки его не делали лишних движений.
— А как же лыжи? — спросил я.
— Без лыж не может — ругается.
Кириллов родился в чувашской деревне. Летал по полной программе: горел, обледеневал, катапультировался. Кандидат военных наук. Преподавал в академии. Ему за 70. 15 лет как председатель садового товарищества. На выходные приезжает жена, начальница на Метрострое. Сейчас у него гостит сын Сережа от первого брака, инвалид: не вписался на машине в поворот, еле выжил. Недавно Кириллову удалили аденому простаты, он, опасался, что, "так сказать"... Теперь с помощью Нины не опасается.
Ночевал я на печи, как в кино. Утром Кириллов приседал, скакал на пятках. Поднял за ножку стул на вытянутой руке. В итоге опрыскался приятным одеколоном. Мимо печи, хромая, прошел Сережа, высокий, широкоплечий, похожий на моего сына Димку. Я поздоровался, он обернулся: один глаз был забран черной заплатой, левая рука кончалась перчаткой — протез. Он кивнул отцу, молча поел. Проходя мимо меня обратно, спросил таинственно:
— У вас кобель воды много пьет?..
Мочевой пузырь звал меня на волю, но появилась Нина, миловидная крашеная блондинка с навсегда уставшим лицом. Я утянулся назад. Неуверенно держась за голову, она оглядела безнадежный утренний стол.
— "Голова-а ты моя хуже жо-опы, — пропела она неожиданно красивым грудным голосом. — Ах, заче-ем голова мне дана-а?.." Ничего не осталось?
Все! Невтерпеж! Я спрыгнул с печи, как был, в кальсонах.
— Ой! — Вскрикнула Нина, запахивая полу мужского халата.
— Познакомься, Ниночка, — сказал Кириллов, протягивая мне новую зубную щетку в чехле. — Сергей Каледин. Писатель.
Я кивнул и бегом на выход.
— Писатель! — крикнула вдогонку Нина. — Пусть Саша на мне женится...
Моя жизнь изменилась. Теперь, когда я сатанел на даче от бесконечной зимы, летел к Кириллову: "Здравия желаю, господин полковник! Рядовой Каледин без вашего приказания прибыл!"
Поначалу меня раздражала его манера реагировать на мои слова через паузу и как бы с сомнением. Если мои байки ему не интересны и он слушает просто из вежливости — незачем мне с ним и нюхаться. Но скоро дошло: ведь он же не просто пенсионер-огородник, он полжизни носился там, за облаками, обгоняя собственный звук, набитый бомбами, ему повышенная возбудимость противопоказана.
Я не играю в шахматы и преферанс, в которых он ас. Мы общаемся на фоне чая и алкоголя, в котором он тоже профи — пьяным не бывает. Разгулявшись, я часто перебиваю его, требую уточнений, делаю замечания. Он не злится, ждет, может, у меня есть что добавить, и заканчивает свою, оборванную мною, мысль. Иногда он советуется со мной: как быть с Ниной? Он ее жалеет, а, кроме того, скован с ней нерасторжимым половым смыком. И мои советы пропускает мимо уха.
Что это? Поздняя любовь? Или ширма, за которой не виден последний предел, куда все быстрей несет его время? Этими вопросами Кириллов не озадачивается и правильно делает. Он просто живет, а вся эта философия для нищих духом и слабых телом. Нина жалеет его сына и говорит, что парня надо женить на достойной инвалидке через интернет.
Жена Кириллова, красивая статная женщина с командирской повадкой, про Нину догадывается. Я увещевал полковника ничего не менять и крепить советскую семью — ведь он русский генерал! Ему уже и мундир новый с лампасами успели пошить в свое время, но в последний момент Ельцин с бодуна его вычеркнул. А Кириллов на радостях уже послал сестре Анфисе в деревню фото в генеральской форме.
Кириллову сплетни, дрязги — не в кассу. Он надумал поступить благородно и ответственно — поселить Нину где-нибудь подальше. Чем плоха, к примеру, его родина Чувашия, где у него все схвачено? Пусть она там живет, и работает на свежем воздухе, и оттуда помогает родне. Правда, мнением Нины о возможной ссылке поинтересоваться забыл.
Садовые товарищи в нем души не чают: он терпеливо выслушивает их жалобы и через паузу, как царь Соломон, принимает решение. Если дела "Полета" не терпят отлагательства — надо чинить сгоревший трансформатор, водокачку, ремонтировать дорогу или менять провода — он, случается, тратит и свои: ничего, "садовые" потом без скрипа компенсируют. Лихоманы обходят "Полет" стороной: Кириллов помогает гастарбайтерам найти работу, а те — в благодарность — присматривают за порядком. А сам Кириллов на крутом вираже облетел налоговую, ибо: "В чрезвычайных ситуациях СНТ "Полет" может служить базой для размещения слушателей из профессорско-преподавательского состава для подготовки военных кадров и земельным налогом не облагается". Я дивлюсь: не еврей ли он часом? Кириллов смеется и зовет меня на Троицу в Чувашию. Желание поделиться родиной у него — высшая степень доверия.
Мы дружим, но не на равных. Его жизнь завораживает меня от и до, моя же не очень его занимает. Но иногда, уловив интерес, рассказываю о себе: как стал писателем, сколько получаю, ругаю сына Димку, живущего в Монреале, — делом не занимается, только детей разводит. Кириллов обескуражен: есть сын, нормальный, целый, какого ж еще рожна! Мне кажется, он хочет рассказать что-то про своего сына, что-то запретное, тайное, но...
Военным летчиком он стал, чтобы защищать родину, когда начнется война с Америкой. Я пошутил, что нашу родину следует защищать от собственного государства. Мое остроумие ему не пришлось. Это был единственный раз, когда наши отношения напряглись. В основном на прошлую жизнь мы смотрим одинаково: Ленин, Сталин, советская власть — все уроды. В небе, опираясь крыльями на плотный чистый воздух, Кириллов четко знал, что делать, как жить и для чего; когда опускался на землю — ноги вязли во лжи. Но до конца он не сдается, стоит на своем: коммунизм и христианство из одной купели. Как-то я рассказал, что у меня жена полька. Кириллов оживился: в 81-м его из академии Фрунзе, где он преподавал "Боевое применение авиации", командировали в Гродно: якобы на учения, на самом же деле для разработки плана вторжения в Польшу. Его вызвал замминистра генерал Варенников. Кириллов приватно изложил свои соображения о нецелесообразности применения авиации. Выходит, помог Польше, рикошетом — моей жене, стало быть — мне.
Я внимательно слушаю его успокаивающий баритон, и в такт пульсу поскрипывают волосы у меня в ухе — от усердия.
...Когда отца-кулака сослали, запахло голодной смертью. Но мать, решительная женщина, планомерно споила самогоном главного деревенского активиста, затем соблазнила и добилась своего: активист написал в район, что вышла ошибка. И чудо случилось — отца вернули из ссылки. А в 34-м родился Кириллов.
...От желтухи во время войны ели вшей. По дороге в далекую, за дремучим лесом, школу отплевывался от волков горящим керосином. Этот запах так и остался с ним на всю жизнь: керосин — самолетное топливо.
Первый раз женился опрометчиво, на последнем курсе — намеревался расстаться с девством, а получилась беременность. Пошли дети. Он перемещался с семьей по стране, легко вживаясь в новую географию и должность — командир звена, эскадрильи, отряда, полка. Полковника получил в 33 года. В самолет семейные проблемы не брал, а молодых летунов наставлял: "Полет не работа, а праздник!" Небо плохого настроения не любит.
В сельское хозяйство Кириллов не упирается: огурцы с помидорами для него хорошо растут на рынке. А недавно ему плюнули в душу. Один незадачливый, но залупистый садовод засомневался в чистоте открытого Кирилловым магазина: имеет, мол, откат. Собрание заинтересовалось. Кириллов послал собрание подальше и ушел из председателей.
— Рядовой Каледин! — скомандовал он в начале этого лета. — Доложите, чем заняты?!
— Сочиняю про полковника Кириллова для журнала "Огонек".
— От-ста-авить! На Троицу едем в Чувашию!
Я живу на первом этаже в центре Москвы. На площадке я и сосед-итальянец, коммивояжер. От лифта мы отделились железной дверью. Итальянец вояжировал, квартира пустовала. Но подобрался кризис, итальянец сдал квартиру вежливой миниатюрной блондинке на красном "мерсе". Блондинка организовала в квартире эксклюзивный бардачок. Ввечеру чаровниц навещали немолодые степенные клиенты. На первых порах все было тихо. В глазок я видел, как в предбанник выпархивала барышня в полупрозрачном пеньюаре и, прижав палец к губам, проводила клиента к себе. Потом девушки оборзели: стали днем попивать, заводить громкую музыку. Клиенты пошли молодые, нетрезвые, дерзкие. Они курили у лифта, шумно обмениваясь впечатлениями. Иногда путали звонок, устремлялись в нашу квартиру и ошалело озирались в прихожей среди книжных полок, пока несвежая дева не забирала клиента.
Кириллов заехал за мной в 3 часа утра и перепутал звонок: ему открыла голая бухая малышка. Когда я через глазок понял ошибку и выскочил в предбанник, передо мной мелькнула только очаровательная попка с красной веревочкой посередине — дверь захлопнулась. Я требовал вернуть летчика, но барышня посоветовала идти спать. Я пригрозил милицией — Кириллова с трудом отдали.
Чувашия!.. Благословенный край! Женственные холмистые просторы. Еще не выжженная степь звенела райскими звуками. Волга!.. Мы решили искупаться. На горизонте небо целовалось с голубой водой — второго берега не видно. Чистейшая река — пароходы нынче плавают редко — медленно зарастала волнистыми водорослями. И тишина. Ни тракторов, ни крестьян, ни крупных рогатых скотов, лишь возле дороги на веревке бродила одинокая коза. Кириллов сделал стойку на руках и сказал вниз головой:
— Все-таки надо ехать, ждут, так сказать.
На шоссе Кириллов разогнался.
— Превышаем, — заметил я скромно. — Так и на кладбище недолго. Сынок ваш чуть не угодил...
Кириллов сбросил газ и сказал через паузу:
— Сережа — не превысил. Он сам себя изуродовал...
— ?
Сын жил с матерью. После армии Кириллов определил его в институт. По субботам ходил с ним в баню — обычные отношения папы выходного дня с сыном: как дела, что с учебой, есть ли девушка? Однажды что-то Кириллова насторожило. На всякий случай позвонил декану-товарищу: оказалось, сын полгода не появляется в институте. Кириллов решил — пришло время как следует продуть сыну мозги. Но Сережа позвонил первым: "Я есть хочу". Кириллов понял — что-то не то. Когда примчался, мозги продувать было поздно. Сын выколол себе глаз и отрубил руку. Кириллов вызвал скорую, а с отрубленной еще теплой кистью понесся во двор — сохранить ее в холоде — в снегу, во льду... Но понял, что это не кино.
В академии Кириллов не пропустил ни одной лекции, но стал замечать недоуменные взгляды курсантов — разговаривал сам с собой. Тогда он выходил из аудитории — очухаться.
Сережу выпустили из дурдома. Шизофрения. Через год он ножовкой отпилил себе ногу. Как и в прошлый раз — без болевого шока.
...К обеду мы приехали в деревню. Хрюкала свинка в закутке, петух нервно клевал землю, в пыли резвились игрушечные котята. За огородом дымила кособокая банька по-черному. Изба Анфисы — родительский дом — была точь-в-точь дача Кириллова.
На комоде стояла его фотография в генеральской форме.
— Анфиса, я все же полковник, так сказать. — Впрочем, недовольство брата было не очень активное. — Ты зачем на меня дом записала?..
Анфиса, моложе брата, с мобильным телефоном на груди, несоответствующая своему имени, теребила концы платка:
— Может, когда поживешь здесь... Или обоя — с фершалом...
Кириллов засмеялся и обнял сестру.
Но в разговор встрял многолетний сожитель Анфисы Илья, на голову ниже ее, басовитый, насупленный, ноздри у него были запорошены нюхательным табаком:
— И я грю, зачем ему в Москве твоя халупа на-а... — и недовольно забормотал непонятное.
Кириллов внимательно выслушал зятя, сделал паузу:
— Еще раз, Илюша, и помедленней.
За стол с нами Анфиса не садилась: дела — огород. Кириллов настоял, чтоб села, развязал косынку и гребнем стал расчесывать ей волосы.
— Илюш, ты хоть иногда жену-то целуешь?
— Чего я буду, грю, чужие слюни сосать на-а...
Кириллов выдул из гребня легкие седые волосы сестры.
— У нас мама была строгая, на ночь пить не разрешала, как бы я не описился. Анфиса меня жалела: наберет в рот воды и украдкой давала пить. Изо рта в рот.
— Вот и я грю, на-а, — сказал Илья, опрокидывая в мокрую пасть стопку.
...Деревня разбросалась по крутым склонам глубоких оврагов. Крохотные, одинаковые мастью и размером телята-близнецы гармонично вписывались в вечерний закатный пейзаж. Взрослое стадо помыкивало вдалеке, возвращаясь с бывших колхозных полей.
Утром в церковь, убранную березовыми ветками, пришло 17 старух и один дядя с бородой, похожий на Льва Толстого. В левом приделе скромно лежал, никому не мешая, покойник. Кириллов прильнул губами к образу Спасителя и там, где 70 лет назад молился со своей теткой-монашенкой, опустился на колени. Я постоял с ним за компанию, но заболела спина — перебрался на скамейку для убогих.
За все время нашего общения я ни разу не видел, чтобы он крестился; сейчас губы его шевелились. О чем он говорил с Богом: о сыне, о жене, о Нине? О чем просил? От чего зарекался?..
После службы батюшка запер усопшего в церкви, и втроем мы покатили на кладбище. Отец Семен оказался племянником Кириллова.
— Удивляетесь, — спросил меня батюшка, — мало народа на службе? Да, село большое, а в церкви пусто. Хорошо хоть столько. Православие у нас еще не укоренилось: мы же когда? — только в XVI веке в Россию вошли! — И засмеялся, открыв из бороды ровные белые зубы. — Сейчас весь наш народ на кла-а-дбище.
И верно: на кладбище дым коромыслом! Столы на могилах ломились. Народ барражировал вокруг родных могил, не создавая заторов. Повсюду на памятниках, мраморных досках, трафаретах мелькала фамилия Кириллова — сплошная родня. Народ гулял — слез я не заметил. Мы обошли, не чокаясь, с десяток могил: от скромной, дедовской, до шикарной с двумя памятниками из синего лазурита племянникам Кириллова, застреленных бандитами-коллегами. Кириллов перекинулся по-чувашски с вдовами племянников, мелькнуло по-русски "писатель". Вдовы пригласили нас за гранитный роскошный стол с икрой и "Мартелем". Пока я доставал из сумки книжки для подарка, они успели освежить помадой губы.
На могиле родителей Кириллова отец Семен отслужил молебен. Двоюродный брат Кириллова, бывший второй секретарь, загнал меня в угол ограды: "...Вот вы пишете, что все плохо в провинции. А мы религию разрешили — пожалуйста..."
Кириллов на этом языческом празднике был дорогим гостем. Его окликали, тянули, целовали. Здесь он был: "товарищ генерал", "господин полковник", "Александр Кириллович", "дядя Саша" и "Санек" — национальный герой, второй после Андриана Николаева!
Перед нашим отъездом Анфиса прижалась к брату:
— Ты уедешь — я буду по тебе голодать.
На обратном пути Кириллов опять разогнался — спешил на вторую родину.
— Превышаем, — сказал я. Кириллов не отреагировал. Мы пролетели еще верст 100.
— Вот так и живем, — улыбнулся Кириллов. — Год ждем Троицу, год вспоминаем. А ты говоришь — кладбище, так сказать.