с Андреем Ъ-Колесниковым
Олимпийская чемпионка по теннису Елена Дементьева объяснила мне, как надо уходить от поражений и какую опасность таят в себе победы.
Елена Дементьева проигрывала матч за олимпийское золото при пустых трибунах центрального корта. В их пустоте было что-то вызывающее. Как будто китайцы, за много дней и недель до финала раскупившие все билеты, решили проигнорировать его после того, как сначала Елена Дементьева, а потом и Динара Сафина выбили китаянок из турнира. Один мой знакомый по такому поводу говорил: "Назло мамке уши отморожу". Финал получался каким-то просто жестоким в своей красоте и непримиримости.
К исходу первого часа Динара Сафина начала бросаться ракетками, а Елена Дементьева бежала к трибуне и кричала: "Ну что ты смотришь?! Четыре мяча подряд проиграла!" А потом и пятый.
После одного из геймов наша трибуна заполнилась людьми, с которыми, по-моему, прямо здесь можно было проводить выездное заседание президиума правительства России: появился вице-премьер Сергей Иванов, вице-премьер Александр Жуков, министр транспорта Игорь Левитин... Все они пришли с соседнего корта, где только что выиграла матч за бронзу Вера Звонарева.
— Весь пьедестал наш! — с торжеством, которое глупо было скрывать, сообщил Сергей Иванов.— Здесь такого не было! Никто еще не занимал весь пьедестал на этой Олимпиаде!
— По-моему, это единственное, чем можно утешаться,— сказал я.
Вице-премьер неожиданно согласился.
— Не дело ракетку так бросать,— с искренним осуждением сказал Александр Жуков, после того как после проигранного мяча ракетка у Динары Сафиной полетела вслед за ним примерно с той же скоростью, что и тот.— У брата (Марата Сафина.— А. К.), что ли, научилась?
Болеть, когда в финале две российские теннисистки, было настоящим наслаждением. Александр Жуков, например, один гейм болел за Сафину, а другой — за Дементьеву, причем совершенно искренне и даже фанатично.
Я не очень понимал тайный смысл такого отношения к делу, пока он сам не сказал:
— У женщин вольная борьба начинается в шесть вечера, а сейчас только четыре. Так что чем дольше теннисистки на корте, тем лучше!
Внезапно корт начал заполняться китайцами. Ввели два ограниченных контингента испанцев и чилийцев (после женского финала сразу должен был начаться мужской, с Надалем и Гонсалесом). И только увидев в руках одного китайца билет, я все понял. На нем было время начала женского финала: 16 часов.
Китайцы и пришли, как им написали. А он начался на два часа раньше. По-моему, двухчасовую квоту должен был, по идее организаторов, выбрать неминуемый, казалось, дождь. Но за пять минут до начала игры небо над кортом расчистилось, предоставив теннисисткам неограниченные возможности для проявления их лучших человеческих качеств.
Шутки между тем давно закончились. На корте были боль и ярость. Был длинный розыгрыш, который Динара Сафина выиграла, но при этом так устала, что, кажется, так и не смогла отдышаться. Она была уже не в состоянии прийти в себя. И она поняла это и вдруг заплакала прямо на розыгрыше. Она подавала и плакала.
Счет был такой, что, не исключено, еще можно было все спасти. Но она плакала, потому что понимала: сил уже больше нет, это конец. Так и оказалось.
Вечером она не приехала в "Боско-клуб", а Елена Деменьтьева и Вера Звонарева приехали. Я был уверен, что Сафина не приедет, и совершенно не ждал ее: если у меня не было сил смотреть на эти слезы, то у нее не было сил приехать и праздновать свой проигрыш.
Елена Дементьева стояла на мостике пруда и улыбалась. Вот бывает так, что человека распирает от счастья. Так вот, Елену Дементьеву распирало от счастья.
— А где ваша золотая медаль? — спросил я ее.
— Медаль? — переспросила она.— А медаль уже в сейфе. Все хорошо с медалью. Не стала я ее брать.
Все олимпийские чемпионы, которые здесь были, приходили с золотой медалью. То есть медаль была настолько, видимо, дорога ей, что эта девушка не собиралась ее даже показывать и демонстрировать.
Пока мы с ней шли, чтобы поговорить, в беседку на берегу пруда, я обратил внимание, какой у нее легкий и быстрый шаг. Она просто летела по деревянному настилу.
— Вы что, уже опять можете выступать? — я вообще-то был поражен.
Три часа назад она закончила финал, после которого и многие зрители не могли стоять на ногах, хотя весь его просидели.
— Нет,— сказала она,— сегодня уже вряд ли.
— А завтра?
— А завтра же нет никаких игр,— пояснила она.
— Скажите, вы слышали все эти громкие крики с трибун?
— Вообще-то да, слышала,— сказала она,— но как-то так, абстрактно все-таки.
— Зато ваши крики были слышны очень конкретно,— сказал я.— Можно спросить теперь уже, кому вы кричали: "Ну что ты смотришь?! Четыре мяча подряд проиграла!"?
— Никому,— смутилась она.— Вы думаете, я с кем-то разговариваю во время игры?
— Даже кричите на кого-то. По-моему, на фотографа какого-то. Я только не могу точно сказать, на какого.
— Нет,— сказала она,— даже не думайте. Это я сама с собой разговариваю.
Я подумал, что неизвестно еще, что хуже.
— Понимаете, очень сложно эмоции при себе удержать, просто невозможно. Поэтому так и бывает. Но я не кричала на фотографа. Я сказала: "Ну, ты смотри!"
Это было очень интересно. Дело в том, что я же отлично слышал: "Ну что ты смотришь?!" И не только я.
Но все-таки я не исключал, что мы все ослышались и что она сказала: "Ну, ты смотри!". В конце концов, не было никаких оснований ей не верить. Это говорило и о том, что она на самом деле помнит все, о чем говорила сама с собой во время матча. Не только забитые и пропущенные мячи, а весь этот диалог, в котором она состояла эти несколько часов сама с собой.
В любом случае передо мной сидела не только красивая и счастливая, но и умная девушка-спортсменка (не такое уж, честно говоря, частое явление природы). Потому что если все же предположить, что она говорила именно то, что я услышал, в одно мгновение таким волшебным образом переформатировать эту фразу и обернуть ее к исключительной пользе для себя могла только очень толковая блондинка, достойная восхищения.
— Значит, вы сказали: "Ну, ты смотри!"
— Конечно! — подтвердила она.— Потому что надо что-то делать с эмоциями! Не зря же некоторые ракетки ломают.
— Вы, по-моему, не ломаете.
— Нет! — засмеялась она.— Ни одной ракетки не сломала.
— Почему, кстати? Что, жалко инвентарь?
— Жалко, если честно,— призналась она.
— Динаре Сафиной ракеток сегодня было не жалко... А видели, как она плакала, еще только доигрывая матч?
— Я понимаю, она была уставшая,— сказала Елена Дементьева.
То есть она видела.
— Где-то она не рассчитала, может быть,— сказала Дементьева.
— Чего не рассчитала?
— Не рассчитала, что проведет такую длинную беспроигрышную серию перед Олимпиадой,— разъяснила она, в очередной раз ни на секунду не подставившись: в конце концов, она делала комплимент подруге по команде.
— А вы, видимо, рассчитали? Вы же отказались от всех этих турниров. То есть от денег отказались, от игры, от всего, из чего состоит ваша жизнь. Вы, значит, считали? Что сэкономленных за несколько месяцев сил хватит на несколько последних минут в финале Олимпиады?
— Я — считала! — И она уже не могла сдержать счастливой улыбки и поразительно звонкого смеха.
— Тяжело против своих играть?
— Конечно. Приехали командой, тренировались вместе, все вместе делали.
— Играли только друг против друга.
— Такая игра.
— Вы обнялись после такой игры. Она вам что-то сказала или только плакала?
— Она поздравила меня,— вступилась за Динару Сафину Елена Дементьева. Я не оставил ей шанса не вступиться.
Потом она опять так улыбнулась, что я просто вынужден был спросить:
— Абсолютное счастье, да?
— Беспредельное! — подтвердила она.
— Можно эти ощущения сравнить с чем-то в обычной жизни?
— В обычной жизни нельзя испытать ничего подобного,— покачала она головой.— Когда вся жизнь спрессована в два удара, твой и не твой... нет, ничего такого больше нет.
— Но бывает же счастье и в обычной жизни.
— Наверное.
— Рождение ребенка, например.
— У меня детей нет,— перестала улыбаться она,— поэтому мне сравнивать не с чем.
— Но вы, может, думаете об этом?
— Я об этом не думаю.
Я понял, что задал запрещенный вопрос. Она могла после этого и не продолжать разговор. Но она продолжила.
— Восемь лет назад на Олимпиаде вы проиграли финал. Вы помнили об этом сегодня? Это же страшная травма, наверное.
— Ну да,— сказала она,— я когда вышла в финал восемь лет назад, то не справилась с волнением, с ожиданием своим... У меня тогда не было ощущения, что уже есть серебряная медаль, что это хорошо... Я хотела только золото. Меня больше ничего не интересовало. То есть я была не готова.
— Погодите, вы себя сегодня по-другому настраивали? — удивился я.— Что ничего страшного, что можно проиграть?
— Нет. Не так все. Теннис — это удивительный вид спорта. В нем очень много такого, что нельзя даже объяснить...
На моих глазах происходило объяснение девушки в любви к теннису.
— В нем много всяких страхов,— продолжила она,— никто мне не сможет помочь перебороть их. Я это поняла. Психолог, тренер... Никто. Я должна сделать это сама. И от того, что произошло восемь лет назад, я должна была уйти сама. Я ушла. Хотя да, раньше поражение казалось мне концом света.
— Как сегодня Динаре Сафиной?
— Я ее понимаю. Она молодая. Она тоже пройдет через это,— сказала 26-летняя чемпионка.
— А теперь что же, победа вам кажется концом света?
— Победы затуманивают. Поражения заставляют копаться в себе. А что победа? После победы ничего уже не хочется. Кажется, ты всего достигла. И ничего не хочется.
— Как сегодня?
— Да, как сегодня тоже.
— Похоже, это главное событие в вашей жизни,— сказал я.— То, что сегодня произошло.
— Это не "похоже", — прервала она меня. — Это так и есть. А вы не видели, как Федерер радовался своей золотой медали в парном разряде? Как ребенок! Как я!
— У вас есть победа теперь, которая способна затуманить вообще всю вашу жизнь. Как вы будете бороться с ней? Вам же и в самом деле будет не к чему стремиться. Ну, может, к четырем подряд победам в турнире Большого шлема?
— А знаете, как интересно: одна высота, другая, третья... Я еще не все взяла.
— Не в теннисе? А где тогда?
— Не знаю,— призналась она.— У меня сейчас никаких мыслей, кроме тенниса, честно говоря, нет.
— А вы видели на трибуне министров, которые из Москвы прилетели?
— Да, они меня потом даже поздравили. Ничего удивительного, что они прилетели: в конце концов, финал российский был. Они знали, что в любом случае будет повод отметить.
Она опять смеялась так, что у мужчин за другими столами, судя по их виду, на это время останавливались сердца.
— Я обратил внимание, что на вас было синее платье с надписью Russia. А у Динары Сафиной — чистое белое.
— Потому что я думала об этом. Заранее попросила дизайнеров, чтобы они специально к Олимпиаде разработали форму, и выбирала платья из трех вариантов. Мне понравилось это синее... Но все платья были в цвета нашего флага.
— А чем именно это платье понравилось?
— Ну как вам сказать...— замялась она.
— Приталено было лучше других, что ли?
— И это тоже,— опять смеялась она.— Но на самом деле это подошло из-за длины юбки. Хорошая длина оказалась.
— Хорошая — это какая? — уточнил я.— Короткая или длинная?
— Короткая,— заверила она меня.
— Куда вы теперь? — поинтересовался я.
Она правильно поняла:
— Завтра полечу в Москву на один день. А через неделю — Большой шлем в Нью-Йорке.
— А вы учитываете, что теперь к вам очень серьезно будут относиться? Еще серьезней?
— Ко мне и так серьезно относятся!
— Я все-таки успел сказать "еще серьезней".
— Учту. У нас каждый день надо доказывать, что ты лучший.
Но в эту ночь в "Боско-клубе" ей все доказывали, что лучшая — она. Теннисистка, каждый шаг которой расписан на много месяцев вперед, сделала в этот вечер много лишних, но очень правильных шагов, прежде всего в танце. Ее приглашали, и она не отказывалась. И Вера Звонарева тоже. Это был первый такой вечер в "Боско-клубе" за десять дней Олимпиады. Пели Валерий Сюткин, Алексей Кортнев и душа.