В одном диком-диком штате

В прокате — «Шкатулка проклятия. Шепот ведьмы» (Trinket Box) Патрисии Кепы и Экори Уайта. Михаил Трофименков, не ожидавший от фильма с таким прокатным названием ничего, кроме беспощадного и бессмысленного трэша, был отчасти приятно разочарован.

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

Пролог фильма, датированный 1936 годом, наводит на мысль, что Кепа и Уайт учились в советской школе, где беззаветно полюбили стихотворение Сергея Михалкова «Есть Америка такая»: «Изуверскими делами / Он теперь известен всем — / В диком штате Алабаме / Страшный город Бирмингем». Михалков оперативно откликался на подавление в штате Алабама, имеющем самую расистскую в США репутацию, выступлений афроамериканцев против сегрегации. «Ты хотел свою сестренку / Видеть с куклой на траве,— / Шестилетнюю девчонку / Куклой бьют по голове!»

Вот и в «Шкатулке» маленькая Мэри Энн из Алабамы тоже играет с куклой на траве и тоже сталкивается с расовой сегрегацией, пусть и с другой стороны, чем михалковская беби. Экранная девочка белая и, несмотря на нежный возраст, усвоила от родителей, что негры не люди. В отличие от старшей сестры: крошка застукала ее милующейся в постели с чернокожим парнем. Тут, как водится, вернулся домой красномордый папа: немыслимый в жестоковыйной Алабаме скандал не мог не разрешиться кровопролитием. Причем, как выяснится в финале, гораздо более обильным, чем покажется изначально.

Впрочем, на протяжении трех четвертей фильма Кепа и Уайт заставляют зрителей с недоуменным раздражением гадать, к чему все это было. Пространство между ярким прологом и выразительным финалом занято среднестатистическим и вялым пересказом всех клише фильмов о домах, пораженных древним проклятием. О том, что дом проклят, можно догадаться по подозрительно низкой цене, за которую он выставлен на продажу, и по частой смене владельцев. Однако же сами герои фильмов, снятых в этом поджанре, в кино, очевидно, никогда не ходили, никаких «Ужасов Амитивилля» не видели и искренне радуются переезду в недорогой особнячок в тихом-тихом пригороде.

В такой вот уютный домик и переезжает уже в наши дни смешанная пара: чернокожий Майк (Экори Уайт) и белая Ава (Оги Дьюк). О них, кроме цвета кожи, сказать нечего. Известно только то, что Майку отсюда гораздо ближе ездить на работу. О самой работе известно, что она «очень нервная», но, очевидно, доходная: Ава может позволить себе бездельничать в новом доме, очень скоро напоминающем добровольную тюрьму. Хотелось бы видеть в Майке и Аве идеальную семью: Майк сюсюкает по телефону с тещей, Ава — с мужниным братаном, и все на седьмом небе от счастья, узнав о ее беременности. Но выглядит Майк отпетым домашним тираном и капризным хамом, третирующим жену по поводу и без повода.

Ава могла бы подружиться со старушкой-соседкой (Сандра Эллис Лафферти), подарившей ей в честь переезда пресловутую шкатулку со старинной подвеской внутри. Но та оказывается, что сразу просекает Майк — «Ты слышала, что она назвала меня боем!»,— расисткой старой школы. Но опять-таки, если бы герои ходили в кино, они бы поняли, что к ним наведалась не просто расистка, это еще полбеды, а натуральная ведьма. Ведь соседка со своими седыми патлами выглядит один к одному так, как уже выглядели ведьмы в сотнях фильмов.

Короче говоря, с тех пор, как Ава примерила подвеску, в доме началось что-то не то. Именно «что-то»: более невнятного и однообразного саспенса, чем в «Шкатулке», еще поискать надо. Шорохи, скрипы, постукивания, слышные лишь Аве, ее приступы лунатизма и провалы в памяти. Ночные кошмары, преследующие обоих супругов. Кошмары по замыслу авторов столь выразительные, что грань между явью и сном исчезает, но на деле скучные и какие-то скомканные. Вся эта психологическая подготовка к неизбежно кровавому финалу занимает непропорционально много экранного времени и способна скорее усыпить зрителя, чем обострить его нервы. Ему остается только гадать, как все это связано с трагедией 1936 года, и подозревать в соседке ту самую Мэри Энн, которой должно быть уже под сто лет.

Финал расставит все более или менее по местам. Фильм окажется, как и явствовало из пролога, притчей о расовой нетерпимости. Потусторонние силы — метафорой неизбывного «обыкновенного фашизма» по-американски. Из этого замысла мог бы получиться отличный фильм минут на тридцать, если бы Кепа и Уайт не разменяли его, слегка наступив на горло своему гражданскому мужеству, на уцененные жанровые эффекты.