«СВОИ ПРЕДСКАЗАНИЯ Я ЕЩЕ НЕ ОБНАРОДОВАЛ»

В декабре выходит новая книга Эдварда Радзинского «Распутин: жизнь и смерть»

«СВОИ ПРЕДСКАЗАНИЯ Я ЕЩЕ НЕ ОБНАРОДОВАЛ»

У него о-очень спортивная натура. Оказывается, в детстве он был вратарем футбольной команды, занимался боксом, легкой атлетикой. Особенно хорошо у него получалось бегать. Всегда приходил первым.

...На школьном стадионе шли очередные соревнования. До забега еще оставалось время, и он нашел место на трибунах. Ждать пришлось недолго. Объявили старт, но, едва сделав шаг, он неожиданно рухнул. Оказалось, в тот день на стадионе красили скамейки. И пока он ждал старта на трибуне — отравился ядовитой химией. Но с того дня, в каких бы соревнованиях ни участвовал, приходил к финишу только вторым. Пришлось легкую атлетику забросить. Ведь он-то должен быть первым.

В двадцать пять лет он считался чуть ли не самым популярным драматургом страны — ну кто не видел или не читал «104 страницы про любовь»? Пьесу поставили в 120 театрах страны. В семидесятые, когда уже установилась «мода на Радзинского», его также «по моде» тех лет стали запрещать. Но, как потом он сам объяснит, это тоже был шаг к признанию.

Кажется, будто все, что он ни делает, напоминает заговор успеха. Восьмидесятые: только в Москве восемь театров поставили его пьесы. Бывало, в один день одновременно шли три спектакля — в «Маяковском», во МХАТе у Дорониной и на Бронной. И он признается, как, прогуливаясь по Тверскому бульвару, ревностно отслеживал, куда больше спрашивали «лишние билеты». Тогда же пьеса «Старая актриса на роль жены Достоевского» шла в 12 странах мира. За границей ставили «Лунина», «Беседы с Сократом». Американский еженедельник «Бэк Стэйдж» в те годы называл его самым постановочным русским драматургом... после Чехова. Все говорило о том, что он добился своей вершины.

Но Радзинский — стратег, кажется, расшифровавший судьбу своего успеха. Не оттого ли в конце восьмидесятых он делает неожиданнейший для всех шаг — фактически порывает с драматургией. И за последние десять лет «Распутин» — уже третий исторический роман Радзинского. Мировая премьера.

ОСКОЛКИ АВТОРА

— Эдвард Станиславович, в своей новой книге вы пишете, что фигура Распутина будет интересна в любые времена. Мы все живем в каких-то границах. Знаем, что можно делать, что — нельзя. А он, по вашему, был абсолютно свободным, воплотив удивительную способность русского человека жить внутренне праведно, но в непрестанном грехе. Это — сочетание в одном человеке святости и дьяволизма — честно говоря, не укладывается в голове.

— Я рассказываю в книге, что, дописав до половины, никак не мог для себя собрать в целое образ Распутина. И лишь потом это пришло. Таков он — вечно ускользает, он — таинственен. Была его игра в провидение и было истинное провидение. Были пророчества и была просто демонстрация этого. Думаю, он и для себя был также таинственен. У Распутина была целая теория — как остаться праведным в оболочке греха. Он верил, что в душе его — битва с дьяволом и он этого дьявола побеждает. Как? Он придумал некую гимнастику души: не согрешишь — не покаешься, не покаешься — Бог не простит, не простит Бог — не будешь к нему ближе, не увидит тогда он твою израненную душу...

В книге я объясняю, почему женщины спали с ним и после этого были такие счастливые. Он придумал чудовищное — соединил секс с молитвой. Верил, как веровали и его женщины, что он забирает в себя их грех. И женщины действительно чувствовали себя с ним очищенными, становились безгрешными. Потому все и рассказывали, что «для него греха нет...» И закончилась эта гимнастика души страшно: «Неужели ты не видишь — я дьявол... просто дьявол!» — так сказал он своему почитателю Сазонову.

Но он с этим дьяволом в себе боролся, на молитвах часами простаивал.

— Так о какой внутренней свободе может идти речь, когда все, наоборот, свидетельствует в пользу зависимости его собственных теорий и комплексов?!

— Для Распутина не существовало обычных устоев буржуазного века. Ничего из ряда: деньги, положение, репутация — это его не волновало. Что такое свобода? Когда человека нечем испугать! Почему убивали Распутина? Его ничем нельзя было напугать, ничем подкупить. Властью? Да он царями управлял! Деньги воспринимал как внутренний грех, поэтому брал безмерно и тратил безумно. У Распутина было потрясающее соединение корысти и бескорыстия, хитрости, ума и полного простодушия, до глупости.

Он пришел в Петербург, чтобы построить церковь в своем Покровском. К царю и царице пришел, чтобы исцелить больного ребенка государя — он был уверен, что может это сделать. При полном презрении к важности, единственное, о чем он заботился, это чтобы односельчане поняли, что Гришка — важный мужик... Он весь состоял из противоречий и борьбы с самим собой. «Он менялся как хамелеон» — так сказала о нем сестра царя Ольга... И вот этот полуграмотный мужик из Покровского, против которого тогда сплотилась вся страна, был абсолютно свободен. Потому как, по его разумению, служил одному Богу.

— Когда вы только начинали писать книгу о Сталине, помнится, все тогда говорили: «Зачем? Это так не актуально...» Но когда книга вышла, она точно попала во время. Вы также предчувствовали и интерес к Распутину?

— Дело в том, что после смерти Ивана Грозного (современники называли его Иоанном Мучителем) также прошло совсем немного времени и народ окрестил его по-русски уважительно — Грозным, создав миф о суровом, но благодетельном царе, каравшем неправедных бояр. Почему? Как правило, диктаторы после себя оставляют пустое, страшное поле, уничтожая всех, кто не угодничает, кто сохраняет свое достоинство. И после них, как правило, у власти оказываются «вчерашние» ничтожные угодники, которые доводят положение до еще более невозможного. И на смену страху приходит, к сожалению, беспредел воровства и всевластие бюрократии. И спустя время народ осознает: только удавки строгих царей — диктаторов — защитят его от этого бесконечного произвола и воровства.

Так что, зная историю, я был уверен: Сталин из общего места в публицистике времен перестройки, то есть из монстра, диктатора и антипода Ленина, непременно станет участником современной предвыборной кампании. И в 1995 году я наблюдал, как на мощной демонстрации оппозиции — в одной колонне шагали монархисты, коммунисты — несли портреты Сталина. И были правы. Ибо он был большим государственником, чем все Романовы.

Бывало и в российской, и мировой истории временное забвение кровавых злодеяний прежних диктаторов. Но как утверждал один русский историк: «История памятливей людей».

— И все же, ваше обращение к Распутину...

— ...было не потому, что идеологически я предвидел, будто бы на сегодняшний день он окажется в центре духовной жизни.

После успеха моей книги о Николае II мои издатели попросили меня написать о Распутине. Но когда я стал проверять архивы, понял ужасную вещь: писать невозможно, персонажа не существует — он всего лишь миф, созданный современными ему средствами массовой информации, идеологическими изданиями времен Февральской революции и легендами из воспоминаний, написанными в эмиграции. Потому что единственный источник, на который можно было опираться, — это семь маленьких томиков протоколов расследования Чрезвычайной комиссии Временного правительства. Но это было, прежде всего, идеологическое издание — там фигурировали лишь показания врагов Распутина. Новых же документов, которые бы как-то дополняли уже известные факты, я не нашел. А заниматься просто бульварной литературой на тему о Распутине я не мог.

Но продолжал поиски. И нашел, на мой взгляд, совершенно сенсационный документ, опубликованный в 1964 году в журнале «Вопросы истории», — заключение следователя Симпсона, который работал в Чрезвычайной комиссии. Симпсон цитировал множество показаний людей, которые любили Распутина, верили ему — Ольги Лохтиной, его фанатичной последовательницы, показания Марии Головиной, таинственной секретарши и любимицы не только Распутина, но и Феликса Юсупова, будущего убийцы старца. Заключение Симпсона приоткрыло некий огромный пласт новых данных, которые давали возможность объективно понять феномен Распутина. Но в архиве всех этих документов я не нашел. И мне стало ясно, что некое «распутинское дело» существовало, но исчезло из России.

— Известно, как мистически пропал первый вариант вашей книги о Николае II. Компьютер завис, а потом попросту сгорела плата, когда вы впечатывали отчет Юровского о расстреле царской семьи. Кстати сказать, потом эту записку вы напечатали в «Огоньке», и это была первая публикация о царской семье за годы советской власти. Присутствовало ли какое-то мистическое сопровождение, когда писали «Распутина»?

— Что касается Николая — тогда я собирался писать роман. И то, что компьютер сгорел, позже расценил, как особый знак: я не должен писать художественный роман — должен вернуться к документам.

С «Распутиным» тоже связана любопытная история. Я довольно долго безуспешно вел охоту за теми пропавшими документами. И вот однажды в моей квартире раздался телефонный звонок. Мстислав Ростропович, мой большой друг, пригласил меня на премьеру «Хованщины» в Большой театр, где он дирижировал. Там он сообщил потрясающую новость, что на аукционе Сотбис он купил для меня следственное дело Распутина. И когда я увидел эти документы... Это был шок. Так мистически ко мне вернулось следственное дело, которое цитировал Симпсон. Причем все документы были со штампами Чрезвычайной комиссии и все подписаны подследственными, целая коллекция подписей знаменитых распутинцев — людей его любивших.

— Многие считают, будто бы ваши исторические книги — это лишь прием талантливого драматурга. Да вроде бы вы приводите реальные свидетельства, документы. Но это умелая мистификация автора, который играет в историческую достоверность.

— Каждая книга, которую я пишу, — это прежде всего совершенно новые документы, которые я впервые использую и которые вслед за мной начинают использовать историки. Да, там есть игра воображения, но настолько — насколько это позволяют документы. Я убежден, что документальная проза — это высшая и единственно возможная нынче форма романа. И я занимаюсь не домыслами. Я пытаюсь на основании понятой мною психологии героев, восстановив пробелы в документах, воссоздать некий роман, который написала сама история. Условно говоря, моя задача — с помощью фонаря из документов осветить часто тайный путь моих героев. Слишком ли это вольно для профессионального историка? Не знаю. Впрочем, я никогда не называю себя историком. Я — писатель, который пишет об истории. Вот и все.

— Наверное, естественны и открытия себя в процессе работы? Ведь писательство — своеобразная психотерапия.

— Не знаю насчет психотерапии. Но знаю, что вся моя работа — отчасти встреча с собой. В каждом произведении разбросаны осколки автора. Естественно, я стал писать о Николае не только потому, что собирался рассказать о конце империи. Просто этого человека я понимал. Он был достаточно волевым и одновременно абсолютно безвольным. Был открытым и при этом абсолютно скрытным. И часто я такой же. И найдется много других сопоставлений: в отношениях с людьми, в его неумении говорить «нет»... Когда я читал его дневник, меня не покидало ощущение его присутствия, которое я чувствовал сквозь столетие. И еще. Когда я листал его дневники, страшная пыль Ипатьевского дома — я ее тоже чувствовал...

Что касается Сталина, то иные его черты есть и во мне, потому что я из той эпохи, которую он создал. Из этой сталинской шинели очень многие вышли и до сих пор выходят. К сожалению, я хорошо понимаю его нетерпимость, его ярость. Его неосознанное желание моментально перекладывать свои промахи на других и ненавидеть этих других за собственные же ошибки. Я улавливаю и его забавное разделение: в нем жил Сосо Джугашвили — скромный и совсем не притязательный в быту, у которого был лишь один мундир и поношенные сапоги, но этот Сосо верно служил Иосифу Сталину, вождю трудящихся, у которого тоже были одни сапоги, правда, плюс к этому — великая империя.

И когда я делаю передачу о Наполеоне — не играю, я его необычайно чувствую. Потому что множество вещей, совершенных им, я бы, бесспорно, повторил. И с той же жестокостью.

Так что, безусловно, без ощущения близости персонажа я никогда не стал бы и не смог бы что-либо делать.

ИСХОД РОССИИ

— Вы мастер устанавливать параллели истории. Чем, в вашем представлении, пересекаются «распутинское дело» и сегодняшняя бытность страны?

— Я ненавижу, когда события современности начинают подтасовывать под известные факты истории. И это беда страны и времени — мало что в ней, оказывается, изменяется. Есть одна банальнейшая формула, сказанная когда-то Бернардом Шоу: «Основной урок истории заключается в том, что молодые люди не извлекают из истории никаких уроков». Я бы исключил из нее только одно слово — «молодые». Дело в том, что каждому поколению только кажется, что оно не похоже на предыдущее. Сейчас Интернет сделал революцию в сознании людей, но поверьте — телефон и воздухоплавание сделали когда-то не меньшую. На самом деле все это лишь смена одежд, способов передвижения и общения. Люди же как совершали веками ошибки и глупости, так и будут их совершать. Причем и ошибки, и глупости, и раскаяния во все века похожи...

Такова катастрофа неизменности людей. И Господь тысячелетия тщетно пытается достучаться в человеческое сердце. Но как же тщетен этот вечный стук...

...Да, история Распутина в шестнадцатом году мистически похожа на историю России в году девяносто девятом. Одинаковы сложившиеся условия жизни. Что я имею в виду? То же ослабление автократии. И то же неумение власти вступить в диалог с обществом. Но не умея разговаривать с обществом, власть слишком слаба, чтобы на это общество плевать. При этом, как обычно в России, на фоне ослабления власти начинается безумное воровство бюрократии — воруют с такой мощью, будто живут последний день. И постепенно в стране назревает чудовищная, но, к счастью, не революционная ситуация. Страна, опять же — к счастью, уже перевыполнила план революций. Февраль, октябрь и продолжение революционной крови в сталинские времена... Устали, слава Богу.

— Яркий момент нашей совсем недавней истории — в конце девяносто девятого года уход в отставку Ельцина, «добровольная» смена власти. Не кажется ли вам, что судя по всему, к счастью, мы обошлись «малой кровью»?

— О революционной ситуации и речи быть не могло. Просто мечта «о светлом будущем капитализма» не стала реальностью. Ибо, выражаясь общеизвестной цитатой, все, что большевики говорили о социализме, оказалось ложью, но очень многое из того, что они говорили о капитализме, оказалось правдой. Что делать, идеального строя не придумано...

А то, что происходит с нами сейчас... Это описано в Библии — извечный исход народа из рабства в землю обетованную (в свободу, в новую жизнь — так назовем). Но путь этот всегда лежит через пустыню. Он труден и должен быть труден. Ибо такова плата за десятилетия лжи, за угодничество, за молчание, за миллионы невинных жертв, за многолетнюю жизнь без Бога в стране пустого неба, где летали только самолеты. И как в том же библейском походе, очень многие хотят вернуться назад, потому что рабство привычно и оттого сладко. Да и ведут поводыри не самые умелые. Но все равно идти нужно. Таков закон пути.

— В России любые сложности, любую неопределенность, как всегда, можно оправдать ее «особой статью»...

— Дело сейчас не в этом. Дело в том, что ни в одной стране мира — это очень важно понять! — не было смены трех цивилизаций, абсолютно враждебных друг другу, и все это за век. Была царская цивилизация начала двадцатого века — со своей религией и укладом жизни, выработанным трехсотлетней историей. Ее сменила большевистская цивилизация, которая внедрила новый строй — со своей культурой и со своей религией. Сталин построил свое государство именно как ученик Тифлисской духовной семинарии. Там был свой Ветхий Завет — марксизм и Новый Завет — ленинизм. Был свой Иоанн Предтеча — Ленин и Мессия — Отец и Учитель Сталин. Возвышался и свой храм — мавзолей, где большевики победили Смерть, в нем лежало нетленное тело... Теперь пришла третья цивилизация, также отрицающая предыдущую. И все эти катаклизмы происходили на живых людях! Поэтому понятно, какой же хаос должен царить сейчас в душах людей!

— Каковы ваши ощущения от сегодняшнего дня? Понимаю, что провоцирую на некоторую предсказательность, но что, по-вашему, поможет определиться стране, каков будет ее, вернее наш, выбор будущего?

— Каждый год я действительно делаю предсказание. Но еще никогда их не обнародовал.

— Отчего же?

— Делаю это для себя, чтобы понять, как выстраивать свою работу. Поэтому и говорят, что я понимаю конъюнктуру (Смеется). Правда, на все эти разговоры я неизменно отвечаю, что о Николае II я начал писать уже в 75-м году, когда это мог делать только сумасшедший. Но уже тогда при всей абсурдности моей затеи возникла ситуация, которая убедила меня в том, что я увижу эту книгу напечатанной при жизни.

Была премьера пьесы «Беседы с Сократом»... До этого пьесу запрещали шесть лет — считалось, что там выведен образ академика Сахарова. Наконец спектакль разрешили. И я пригласил на него... самого Сахарова... Это была грандиозная премьера. Как положено, когда пьесу запрещали столько лет, был невероятный ажиотаж. В зале сидели министры с семьями, был глава телевидения и прочие высшие чиновники. И когда появился Сахаров, его место было среди них, все они дружно начали его приветствовать: «Здравствуйте, Андрей Дмитриевич, здравствуйте!..» — только и неслось из третьего ряда партера.

Как и многие, я долго представлял себе существовавший режим некоей нерушимой египетской пирамидой. А тогда мне стало ясно, что это всего лишь колосс на глиняных ногах, потому гибель этого строя и неминуема. Я назвал тогда себе даже цифру — 10 — 12 лет. Ибо когда власти предержащие презирают свою власть и демонстрируют перед своими семьями, как они свободны в своем неприятии ее официальных постулатов, — такая власть не может держаться долго.

— Хорошо, раз вы отказываетесь оглашать свои предсказания, остается нам следить за тем, над чем вы сейчас работаете. Если ваши книги всегда оказываются «на пике времени», следовательно, являются своеобразным предзнаменованием грядущих актуальных событий...

— Да, и именно поэтому я никогда точно не рассказываю, чем занимаюсь (Смеется). Могу только сказать, что книги трилогии (Николай II — Сталин — Распутин) заканчивают документальный фундамент моей будущей прозы. Это будет сага о том, что случилось с Россией со времен убийства Александра II вплоть до убийства Сталина. Жизнь России, захватывающая две совершенно разные цивилизации — царскую и большевистскую империи. Но на этот раз это не документальное исследование — это будет роман. Хотя все действующие лица имеют исторические биографии. Более того, и документы внутри этой книги будут подлинны.

ТЕАТР ВОЗВРАЩАЕТСЯ

— Эдвард Станиславович, очень многие почитатели ваших пьес ведь до сих пор недоумевают, как можно было — на пике-то популярности — забросить театр?

— Пожалуй, моя история в театре была необычайно удачной. И конечно, я понимал, как неразумно все это бросать. Но... я видел, что эпоха «того» театра прошла. Политический театр, который долго оставался властителем дум, должен был умереть. Все его идеи после перестройки стали уделом газет. Новый Театр должен был стать искусством. Но я не видел тех, кто это может сделать. Ибо Искусство требует не только новых форм, но и новой души. И если я видел людей, которые хотели и искали новые формы, то никак не находил тех, кто хотел бы для Театра новой души. Я не встретил тогда в Театре никого, кто бы понимал слова «Святой Книги»: «И тогда я пошлю на землю голод... но не голод хлеба и не жажду воды, а жажду услышать слово Господне...» Я так и не нашел в Театре людей, голодных по Слову. Это главное. Поэтому из театра и ушел.

И еще. Главное везение для драматурга — это встретиться со «своим режиссером», то есть режиссером, с которым чувствуется общий нерв. Как у меня было с Анатолием Эфросом. Поясню, что это такое. У меня с ним был удивительный спектакль «Снимается кино» в «Ленкоме». Спектакль несколько раз был запрещен и оттого, как бывало тогда, стал знаменитым еще до премьеры.

Помню, назначили очередной просмотр, на который, как водилось, позвали самых разных знаменитостей защищать спектакль — от Шкловского до Пырьева и Герасимова. Пускали только по приглашениям. При входе было выставлено оцепление дружинников. Дружинники были суровы. Я лично получил удар в глаз от одного из них, когда пробовал провести через служебный вход свою маму.

Успех был невероятен. Мне действительно немного жалко тех, кто пришел в театр сейчас. Потому что для такого успеха нужен не только спектакль (смеется). Все-таки нужна империя, цензура, запрещения — все, что превращало тогда театр в опасную корриду. Но речь о другом.

Когда я смотрел этот спектакль, оказалось, у нас с Эфросом совершенно разное прочтение пьесы. Я — с молодым максимализмом — хотел рассказать историю о художнике в России, который все время идет на необходимый компромисс и в конце концов окончательно предает, убивает себя. А Эфрос сделал спектакль о том, как вопреки всему: собственным уступкам, давлению властей и изменам себе — этот человек остается художником. И ничто не может убить его, ибо Моцарт (то бишь искусство) звучит в его душе... Так вот, несмотря на эти противоречия с замыслом пьесы, я абсолютно принял идею Эфроса. Ибо принял нервную ткань спектакля.

— Эфрос поставил ваши лучшие пьесы — «104 страницы про любовь», «Снимается кино», «Продолжение Дон Жуана». А из-за «Турбазы» заработал первый инфаркт. Личность яркая, талантливая. Говорят, его так и не приняли в Театре на Таганке, куда он пришел после изгнания оттуда Любимова. Может быть, это и спровоцировало раннюю смерть...

— Эфрос — совершенно особое явление, имею в виду его восприятие мира. Часто говорили: какая несправедливость, вот «Современник» тоже боролся с советской властью. Но несмотря на все его драки, которые были куда беспощаднее, чем у Эфроса, власть любила Ефремова... Думаю, власть была права. И справедлива. Потому что Ефремов жил в ее мире, его занимали государственные ценности. А Эфрос совершенно внутренне игнорировал ценности этого государства. Любовь, Смерть, Скорбь жизни — в этом был его Театр. И эта скорбь всегда была в его спектаклях. И пугала власть. Но сейчас те нашумевшие спектакли «Современника», наверное, очень трудно было бы смотреть. А вот телевизионные работы Эфроса современны. Они живые.

На похоронах Эфроса один «добрый» чиновник искренне печалился: «Он умер. Как жалко. А мы вот-вот собирались дать ему звание «народного артиста РСФСР». Он верил, что есть звание выше, чем Анатолий Васильевич Эфрос. Думаю, выше не было. Из всей плеяды наших знаменитых режиссеров он был первым. И в смерти — первым...

— Ваши пьесы ставили ведь и другие прославленные мэтры театра — Товстоногов, Гончаров...

— Я работал с ними и со многими замечательными режиссерами. Но, к сожалению, часто мои пьесы они превращали в публицистику — чего никогда не было у Эфроса. Что делать, этого жаждала публика, этого же требовало время. Оттого режиссеры часто попадали в плен острых реплик, на которые радостно реагировал зал. Но для меня эти слова были лишь болтовней, которая прикрывала истинные чувства и состояния. Что делать — драматург пишет одну пьесу, режиссер ставит другую, а зритель смотрит третью. Драматург — как телевизор с выключенным экраном: слышны одни реплики, а картинка, которую он видит, уходит вместе с ним. У меня всегда была крамольная мысль — поставить на сцене «ту вечно уходящую картинку», которую видел, только когда писал пьесу.

Да, конечно, я мечтаю вернуться в Театр. В Театр не легко прийти, но уйти из него куда труднее. Так что «Лунина», «Старую актрису на роль жены Достоевского», «Нерона» — все это я бы с большим удовольствием поставил сам.

И совершенно по-другому...

— И последний вопрос. Покажусь занудной, но все же: Новый год, новое тысячелетие не за горами — каков, по-вашему, итог века?

— Если кратко: век начинался с великих революций. С великого разъединения людей. Пик века, пятидесятые годы, — были два враждующих лагеря. И казалось, что это навечно. Но нынче век заканчивается великим соединением людей. И не случайно параллельно этому шел другой процесс — век начался с великого всплеска атеизма. Чехов писал: «Я с изумлением смотрю на всякого верующего интеллигента...» И век заканчивается с возвращения Бога в души людей. Впрочем, он никогда от них и не уходил. Это мы пытались уйти от него. Но, к счастью, тщетно.

Майя ЧАПЛЫГИНА