Двадцать лет назад любимым ритуалом интеллигенции были проводы
Семидесятые годы — не худшая тема для мифологии, чем легендарные шестидесятые. Для отечественной интеллигенции 70-е, помимо прочего, были годами Исхода.
Тина "застоя" была отнюдь не менее питательной, чем "оттепельный" бульон. "Эрика" по-прежнему брала четыре копии, Коктебель был как прежде идеален для интеллигентского промискуитета, появились первые кассетники, но из них лились все те же Высоцкий, Галич и Окуджава — своих бардов 70-е не родили. Зато появился КСП. Колбаса иссякла. Исчезла капуста-"провансаль", которой шестидесятники закусывали тоже исчезнувшую водку по 2.87. К бдениям на кухне, покупке домов в деревне, собиранию икон и прялок и чтению подпольного Бердяева добавились споры о том, какой роман Воннегута лучше, ардисовский Набоков, самый либеральный советский журнал "Декоративное искусство" и решение судьбоносного вопроса — ехать ли? И вот старший научный сотрудник НИИ Сидоров в одно прекрасное утро получает иноземного вида конверт с гербовой бумагой, не по-русски составленной. После изучения ее со словарем выясняется, что в палестинском кибуце у Сидорова нашлась тетя, которая ждет не дождется, когда племянник прибудет в землю обетованную на постоянное место жительства. Понятное дело, это штучки коллеги Рабиновича, который, отбыв два месяца назад в Вену, устроил вызов, как и договаривались по пьянке на его проводах. Но у Рабиновича язва, он не пил, потому все и запомнил, и как человек исполнительный исполнил, мерзавец. Делается страшно и ясно, как день: коли они доставили этот самый конверт обычной почтой, значит Сидоров им больше не угоден. Почему? В комсомоле состоял. В медвытрезвитель не попадал. И т. д. Припоминалось, что два года назад партком не дал характеристики для поездки в ГДР. Приходило на ум случайное знакомство в гостях с режиссером-диссидентом. Ну и проводы Рабиновича, конечно... Короче, под ногами Сидорова загоралась земля. Жена сказала: ехать надо. Началась первая глава сидоровского "отъезжанства" — подача документов в ОВИР, первый отказ, продление вызова в голландском посольстве, исключение дочери из пионеров и "невероятная легкость бытия". Ведь после решения можно было больше не заботиться о продвижении по службе и обмене жилплощади на большую. К тому же два раза были посылки из ХИАСа, что позволило весной съездить в Крым, а вполне приличные сапоги жена оставила себе. Но вот Сидоров держит в руках справки, отныне заменяющие ему его "серпастый-молоткастый". И понимает всю неотвратимость поворота судьбы, которого он вроде бы так нетерпеливо дожидался.
Начинаются сборы. Глядя на разгром в квартире, которая к тому же уже отошла в ведение кооператива, Сидоров чувствует, что отъезд в мир иной, на тот свет и есть смысл проводов будущего эмигранта. Ведь ни один человек, пришедший проводить Сидорова, не верит, что когда-нибудь еще его увидит. Или верит так же зыбко, как во второе пришествие. Он, Сидоров, еще здесь, на родной земле СССР, но в его присутствии уже невольно понижают голос. Уже беззастенчивый племянник при нем хапает любимый двухтомник Хэмингуэя, мол, дядя, тебе-то это теперь не нужно. На кухне плачет малознакомая родственница жены. Товарищи наливают. Забываясь, говорят о нуждах родного НИИ как бы сквозь Сидорова. Ибо Сидорова уже как бы нет. Ужас в том, что ему никто не завидует.
Я помню множество таких проводов. Я помню, что после них приходили письма и даже раздавались звонки, но это были звонки с того света, опасные для нас, живущих. Если вы общались с людьми, пережившими эмиграцию и посещающими покинутую родину уже в новое, наше время, то не могли не заметить, помимо понятного легкого раздражения, которое мы у них вызываем, еще и почти неуловимое чувство некоторого, скажем, ущербного превосходства. Это понятно, ведь они однажды пережили смерть.
НИКОЛАЙ Ъ-КЛИМОНТОВИЧ