Гранитные рыцари все еще здесь

Угол Университетской и улицы 17-го Вересня, Львов, Украина

Время от времени мне звонит кто-нибудь из старших детей и в очередной раз говорит своим ироническим вполне оформившимся баритоном, что вот, мол, папа, опять та же история. Дескать, есть час времени до прихода всей компании, а я стою тут перед прилавком и ничего, кроме скучных куриных грудок — хотя вроде ничего себе, приличные такие грудки, свежеохлажденные,— не вижу и, что бы из них такого впечатляющего завертеть, не соображу, выручай. А чего соображать! Бери этих грудок по числу едоков и иди в сырный отдел, попроси кусок какого-нибудь такого пахучего с прозеленью, только скажи, чтобы отрезали не наискосок, а плоским толстеньким брусочком прямоугольным, тебе так потом удобнее будет. Ну, и дальше рассказываю что к чему. Детка выслушивает с почтительным вниманием — эх, если б они в других, не связанных с едой случаях так слушали меня! — и соглашается: звучит отлично, и возни в общем-то немного, в общем, годится, спасибо, отец. И интересуется тут же: а где это взял?

Где взял, где взял... "Под Бобом" нашел. А то, можно подумать, ты не в курсе, выросшее дитя мое, этой эпопеи.

Далеко-далеко отсюда, в сказочном городе Львове, практически в центре затонувшей Атлантиды — пышной, но какой-то неуловимо опереточной Австро-Венгерской империи, посреди старого буржуазного квартала за спиной помпезного университетского здания, построенного когда-то для заседаний гоноровой галицийской рады, там, где переламывается тупым углом улица 17-го Вересня, стоит дом с рыцарями. До сих пор стоит, ей-богу! Если не веришь, пойди в Google Map, разыщи место сам — тебе ж это три клика мышью буквально. В простенке прямо между угловыми окнами второго этажа торчат фигуры двух рыцарей в латах, положивших руки в каменных рукавицах на край высокого гранитного щита. А за этими окнами и этими рыцарями жил-был веселый пижон, позер и безобразник, красавец и выдумщик, первый, как говорили, жених города по прозвищу Боб.

Этажом же ниже — в угловой части первого этажа — испокон веку помещался ресторан. Сначала назывался "Праздничный", в 1957-м переименовали в "Фестивальный", и под этой вывеской он дожил до самых времен новейшего украинского капитализма, когда его сменило высокоэффективное предприятие сети независимого национально ориентированного фастфуда "Пузата хата", а улицу тем временем патриотично нарекли именем Сичовых стрильцив.

И все это время — с самого открытия в году, что ли, 1950-м и, как рассказывают, по сей день — это заведение обозначалось городской молодежью одним и тем же условным наименованием "Под Бобом". А Бобом этим легендарным, дитя мое, был твой дедушка, а мой, соответственно, папа, которого звали, как ты помнишь, Борисом Михайловичем.

Ну вот, все остальное — история. Собственно, теперь уже история Европы, а не просто так — частная хроника одной семьи. Дело в том, что Львовский университет, один из старейших в мире, к концу войны оказался пустым и разоренным. Половина профессуры осталась во рвах Лисиницкого леса и в оврагах за Яновским концлагерем вместе со всей еврейской общиной Галиции. Другая половина, говорят, в июле 1944-го ушла с немцами на Запад. В 1948-м вышло постановление университет восстанавливать, собирать профессуру заново, лучшую, со всего Союза: вроде как вопрос престижа — продемонстрировать миру возрождение советской науки.

Вот так деда, на тот момент завкафедрой русской и советской литературы Ярославского областного пединститута, и мобилизовали на педагогический фронт. Со всем семейством: с моей, соответственно, бабушкой, преподававшей в том же Ярославле синтаксис и морфологию русского языка, с теткой моей Лялей, которой тогда было лет десять, и с тем самым будущим легендарным Бобом — он только-только собирался в первый класс.

Профессорская квартира в доме с рыцарями, куда возрожденный университет по разнарядке вселил семейство новоназначенного декана филологического факультета, оказалась поразительным образом совершенно не разграбленной. Мебель, посуда, чуть ли не фотографии в рамочках, так и оставшиеся висеть на стенах, и зонтики, навсегда забытые в плетеной стойке у входной двери,— все сохранилось от ушедшей эпохи и бежавшей семьи.

В этой квартире среди этих безымянных теней им предстояло прожить почти 15 лет. За эти годы студенты и аспиранты, выпущенные дедовым факультетом, образовали целое научное направление — полноценную львовскую школу русской филологии. Ляля превратилась в писаную красавицу и в первый раз вышла замуж. Боб вырос, прославился своими выходками и романами на весь город и невзначай переименовал заведение этажом ниже.

Никто из тех, кто в сегодняшней безликой "Пузатой хате" по-прежнему объясняет кому-то по мобильнику, что сидит "Под Бобом", понятия не имеет, о каком таком Бобе идет речь. Кольцо замкнулось — он сам стал бесплотной тенью, вот только от него осталось не лицо, как от тех, что смотрели на пришельцев со стен этажом выше, а, наоборот, одно имя.

Теперь получилось, что от того львовского быта у меня не сохранилось ничего — ни щепки, ни гвоздика, ни картинки. Только рассказы, адрес дома, вокруг которого я, сам не зная зачем, бродил однажды ярким осенним утром, глядя на плотно задернутые кем-то шторы второго этажа за плечами двух гранитных рыцарей. Ну, и еще несколько рецептов, навсегда поселившихся на нашей кухне с тех пор, как принесла их повариха с ресторанной кухни внизу: ее иногда нанимали на подмогу, когда у деда собиралась большая профессорская компания.

Так что там, кстати, с теми грудками-то? А, ну да. Вот слушай.

Аккуратно отделенную от каркаса и освобожденную от кожи куриную грудку поместить между двумя листами пергамента или пленки (тут, между прочим, очень удобно воспользоваться обыкновенным канцелярским пластиковым файликом) и при помощи обыкновенной скалки раскатать мясо в тонкий пласт, стараясь нигде не порвать и не "расквасить" слишком сильно. Получившуюся заготовку слегка обмакнуть во взбитое яйцо и завернуть в нее брусочек размером с указательный палец, скажем, какого-нибудь душистого сыра с плесенью. Конечно, настоящий французский рокфор будет выглядеть тут совершенно роскошно, но совсем не обязательно ввергаться в такие расходы, вполне подойдет и гораздо более экономичный вариант — что-нибудь вроде немецкого дор-блю или датского даниш-блю. Заворачивать нужно очень тщательно — так, чтобы сыр нигде не выглядывал наружу и получилась гладкая плотная продолговатая котлета без всяких болтающихся лохмотьев и торчащих углов.

Теперь эту котлету нужно обвалять в мелких панировочных сухарях, к которым подмешать немного соли, свежемолотого черного перца и чуть-чуть острого чили. Сухари лучше брать не покупные кукурузные, а самодельные, конечно: они отлично получатся, если подсушить и размолоть кусок черствого белого батона без корки.

Повторив эти операции с каждой из имеющихся в вашем распоряжении грудок, разложить получившиеся шницели на порядочном расстоянии друг от друга в толстодонной сковороде и быстро зажарить, часто перекатывая с боку на бок, до золотистой корочки на хорошем подсолнечном масле без запаха. Впрочем, хорошо бы добавить кусочек сливочного — для колера. Напоследок подержать еще минут пять под крышкой на малом огне и, не дожидаясь, пока расправленный сыр начнет прорываться из шницелиных недр наружу, разложить по тарелкам. В качестве гарнира расположим красивой дугой обжаренные овощи: цукини, брокколи, цветную капусту, молодую спаржу...

Хотя откуда они там, "Под Бобом", могли взяться — спаржа с цукини и брокколи? Это я уже так — фантазирую. Мечтать не вредно. А рокфор-то в те годы где они брали? Да, говорят, был какой-то такой советский рокфор в золотой фольге, еще крошился отчаянно.

Эй, есть тут кто из львовян, кому тот дом с рыцарями тоже не чужой? Помечтаем, что ли, вместе?