НАЧАЛЬНИК ПОЛИЦИИ
Публикации
(рассказ)
О чем речь?
Книга Льва Разгона «Пережитое», книга новелл о сталинских лагерях, появилась — сначала в журналах, а потом отдельным изданием — только во второй половине 80-х, когда на эту тему, казалось бы, все уже было сказано. Однако эти рассказы стали откровением для читателей. Спокойный, ясный, чуть ироничный взгляд на человеческую природу оказался не менее важен, чем исторические и философские прозрения. Вот и сейчас, новый рассказ Льва Разгона (публикуется в сокращении) оказывается актуален. Рассказ о людях, не меняющих своего социального статуса и слишком внимательного выражения глаз — при любом строе. При любой политической погоде.
...Моим тюремным соседом оказался человек, который при немцах был начальником районной Зеленчукской полиции. Я не испытывал к нему ни отвращения, ни даже просто антипатии. За свою предыдущую тюремную и лагерную жизнь я насмотрелся и наслушался столько и таких разных людей, что не удивился бы, очутившись в одной камере с Генрихом Гиммлером. Но все-таки, мой сосед не был Гиммлером... Мы разговаривали нормально, с полным доверием друг к другу. Он тюрьмы не знал, расспрашивал меня, и я ему давал ценные, вполне искренние советы. Выслушав его рассказ об очередном допросе, вдумчиво комментировал. Нет, между нами, несмотря на явную несовместимость, не было вражды. Скорее что-то другое... Удивительно, но, запомнив содержание наших разговоров и его монологов, я начисто забыл его фамилию. Не помню даже имени-отчества, не помню, как к нему обращался... Меня он звал по имени-отчеству, а вот как я его?.. Буду впредь называть его начальником.
Прошлое моего соседа по камере совершенно не обещало ему такую необыкновенную карьеру. Коренной ставрополец, он в молодости переменил несколько профессий, одно время даже был следователем угрозыска в милиции... Будучи беспартийным, он стал председателем краевого отдела профсоюза работников просвещения.
Наверное, мне было не очень интересно узнать, почему не удалась его номенклатурная карьера. Он долго мне объяснял, но я так ничего и не понял. Кроме того, что он потерпел полное крушение. Словом, назначили его директором детского дома в Горном Архызе. Детский дом находился в старом монастыре, на самом перевале. Туда почти и дороги не было. Все снабжение шло из станицы Зеленчукской. Хоть и станица, а со всеми «раями» райцентра: партии, комсомола, НКВД, милиции, судом и многими прочими учреждениями, названия которых начинались со слова «рай».
Начальник неплохо устроился в монастырском изгнании. Своих детей у него не было, была очень хозяйственная жена, и их кельи, увешанные бесценными коврами и уставленные горским серебром, были не хуже любой городской квартиры.
Началась война.
Однажды утром в монастырские ворота постучались трое веселых вооруженных молодых людей в знакомой по рисункам форме и произнесли главные для них русские слова: «млеко, яйки, куры». Начальник обомлел, он сразу же понял, что его воспитанникам грозит голодная смерть. Но тут выскочил детдомовский завхоз и на отличнейшем немецком языке заорал на немецких солдат, да так, что те попятились и дали деру в сторону Зеленчука. Завхоз помчался за ними следом. К концу дня он вернулся, и не один, а в сопровождении немецкого офицера с солдатом. На воротах повесили объявление на русском и немецком языках — де, монастырь находится под охраной немецкого командования... Офицер и завхоз тараторили не переставая за настоящим грузинским обедом: шашлык, поджаренный на сухих виноградных лозах, цыплята табака и такое дивное грузинское вино, о существовании которого директор и не подозревал.
Проводив ублаготворенного лейтенанта, завхоз, враз утративший облик подчиненного, разъяснил начальнику ситуацию: де, никакой он не завхоз, а кадровый офицер, полковник, окончивший военную академию имени государя Николая Павловича... Не успел эвакуироваться с войсками Врангеля, о чем, впрочем, не жалеет, потому что эти годы прожил спокойно и сытно, а впереди... впереди очень хорошие перспективы. Немцев он знает еще по первой мировой, народ культурный, дисциплинированный. У них невозможно, чтобы бывший подпасок стал начальником района, а бывший говночист руководил народным образованием. Он уже познакомился с немецким командованием — очень культурные и приятные люди из егерского корпуса, один даже настоящий барон, и с ними можно и нужно сотрудничать. Своего директора завхоз отрекомендовал немцам как лучшего оратора края, немцы жаждут с ним подружиться.
...Немцы предложили ему стать начальником Зеленчукской полиции. Бывший завхоз, сейчас именуемый «герр оберстом» и ставший у немцев консультантом-помогайлой, решительно посоветовал ему не отказываться, потому что «с немцами еще можно вывернуться, а с нашими — никогда». Бросив на произвол судьбы детский дом, начальник переехал в станицу с женой, коврами и горским серебром, занял пустовавшую квартиру получше и кабинет бывшего начальника милиции с надорванным портретом Дзержинского. И начал действовать.
Вероятно, он мне пересказывал все, что говорил на допросах. Избранная им тактика самозащиты, вернее, самоспасения, состояла в том, чтобы ничего не скрывать, говорить не просто правду, а с мельчайшими подробностями, ничего не скрывая, никого не жалея. На его решение сотрудничать с немцами, очевидно, повлияло то, что на сторону немцев перешел один из самых крупных энкавэдэшников. Вместе с ним перешла часть его сотрудников, остальных он выдал немцам на расстрел. В Ставрополе этот эпизод потом тщательно скрывался.
Спрашиваю: «Евреи в станице были? Вы их расстреляли? Сколько их было?»
Начальник мнется.
— Здешних не было. Нездешние, семнадцать человек. Приехали издалека с детишками спасаться от немцев. Ну и наткнулись... И представьте себе, пришли в полицию регистрироваться! Я им чуть ли не со слезами на глазах говорю — бегите отсюда, это сейчас они вас не трогают, а потом... Разбегайтесь по хуторам, там вас, может, и спрячут... Нет, уперлись: им сказали, чтобы зарегистрировались и жили спокойно. Спокойно! Дней через пять-шесть всех забрали и вывезли.
— А ваш завхоз, «герр оберст»?
— Ну, тот смылся куда-то повыше, он же напирал, что генштабист и все про Красную армию знает. Может, и знал... Кому служил, непонятно. Может, двойником-энкавэдэшником?..
— А другие служащие, учителя, врачи — они как?
— Так все и остались, как были. Кроме тех, кто на партизанские базы ушли. Да и то — уйти-то ушли, а все про них известно. К кому паренек наведается, к кому баба... Знаете, Лев Эммануилович, все сразу поверили, что немцы навсегда! Вызывают меня в гестапо и приказывают создать агентурную сеть в станице. Ну, пригласить, уговорить, взять подписку, потом вызывать — словом, в стукачи. Но не даром. Не за деньги — они уже ничего не стоили, а за банку консервов, бутылку шнапса, шелковые чулочки... И, представьте, приходили, давали подписку. Молоденькие учительницы. Я им говорю: что делать будете, когда красные придут? Отвечают: не придут больше.
А теперь меня каждую ночь-за полночь вызывают на очные ставки с ними. Я же их всех запомнил, память у меня стопроцентная. Говорю: «Что, Ксения Георгиевна, говорил же вам, предупреждал, не поверили, вот вместе и сидим!» Уперлась: «Не придут, не придут красные!» Я-то точно знал — придут, ох, придут, никуда мы не денемся!
Через моих агентов или сами, но гестаповцы знали, что делается на партизанских базах. И пока туда не совались. Было еще тепло, харчей много, спирта навезли полно, молодые парни да комсомолочки — так воевать можно! А как харчи поели, спирт выпили... Стало холодать, там ветрюги страшные, все же перевалы. Вот и начали киснуть. А меня вызывают и говорят: подписывай бумагу, обращение ко всем партизанам. Кто добровольно явится и сдаст оружие, может спокойно возвращаться домой, крестьянствовать или что, ничего ему не будет.
Ну, я подписываю — куда денешься. Распечатали да передали куда надо. Ну, думаю, — нет же таких дураков, чтобы самим в пасть к гестаповцам лезть! Полезли! Начали приходить, то один, то другой. Сдают оружие, дают подписку, что против новой правильной власти и немецкой армии ни-ни... Подписывают, по домам расходятся. И кто! Председатель райисполкома, зав. отделом образования, народный судья, райкомовцы, что помельче. И даже некоторые наши энкавэдэшники.
Начальник, обычно оживленный-словосуетливый, тут помрачнел. За несколько дней до этого случился с ним эпизод, по которому со мной советовался.
— Ну что главный энкавэдэшник к ним переметнулся, мы знали, — немцы сразу объявили. Я его не знал. А вот собирают немцы большое совещание: полицейских начальников, полурусских гестаповцев, еще кого-то. И встречаю я там знакомого еще по работе в ставропольской милиции. Так вот — вижу я его на этом совещании, да не в полусобачьей форме, как у меня, а в чисто немецкой; нарукавник со свастикой, череп да кости, еще какие-то немецкие цацки на нем. Оказывается, начальник большой в соседнем районе.
Сегодня ведут меня с допроса, идет кто-то навстречу, а конвой лицом меня к стене не ставит. И вижу — идет мне навстречу этот самый товарищ. Спокойный, в форме НКВД, погоны майорские, гладкий. Прошел мимо меня, как на столб посмотрел. Правда, узнать меня сейчас трудно. Так кто же он? Их или наш? Может, так и надо, и следует делать вид, что я не знаком?
— Это пусть он делает вид, а вы постучите дежурному и скажите, что проситесь к следователю для важного заявления. И не тяните!
Так он и сделал. Быстро вернулся и, ничего не рассказывая, как обычно, забегал вокруг стола. А ночью, вернувшись с допроса, облегченно сказал: «Ихний, то есть не наш. Привели его ко мне на очную ставку, гляжу — без погон, без пояса, и все гербовые пуговицы срезаны. Значит — такой же, как я!»
— А что он сказал?
— А ничего не говорил. Спросили меня: он? Он, говорю. Значит, немцы его не тронули, когда русских в расход вывели.
— А когда это было и как?
— Что делается на фронте, мы не знали. Я хоть и научился немного с ними переговариваться, да только не по военным делам. Слышу, начинают — по одному, по двое — забирать бывших партизан, районных работников. И не мне это поручают, меня и не спрашивают, моих полицейских и не подключают. Все сами, все гестаповцы. Но я чувствую — дойдет и до меня очередь.
И точно. Вызывают в гестапо, и знакомый подначальник — хорошо по-русски говорил — сообщает мне, что мы работать в полиции остаемся, но без оружия... Ну, я отдаю ему свой «Вальтер», он меня по плечу — хлоп, а потом два ихних солдата мне: гейт, гейт... И ведут меня в знакомое, ох, какое знакомое место!
— В тюрьму?
— В нее самую. Тамошняя тюрьма старая, достраивали при советах. Я там по должности бывал, конечно, не раз. А начальником тюрьмы был немец Франц. Но наш, коренной зеленчукский немец, всю жизнь тут прожил, черт его знает, откуда принесло. Ну, хоть немец, да свой, меня хорошо знает, дома у меня бывал. Франц, как положено, ощупал меня — и в камеру. В одиночку. Хотя по шуму в коридоре смекаю, что камеры уже полны. Сижу. Вечером приносит передачу от моей старухи, со мной не разговаривает, хотя русский знает не хуже меня.
Вот так сижу день, сижу ночь, на прогулку не выпускают, словом не с кем перемолвиться.
Вот однажды заходит ко мне Франц и говорит:
— Ночью будут всех до единого выводить. Выйдешь последним и пристраивайся к колонне сзади. Понял? И молчи!
Так, значит. Ночью тюрьма загудела. Слышу, в коридоре такое знакомое немецкое слово: шнель, шнель, шнель!.. Щелкает замок, дверь открывается. Франц мне: «Шнель!» А в коридоре арестанты выстроены, на выходе их принимают немцы.Узнаю их: из зондеркоманды. Ясно, что нас всех ждет. Я иду последним, Франц меня в спину толкает, иди, дескать, не оглядывайся! Проходим мимо открытой двери, Франц меня за шкирку — и в камеру. И захлопнул дверь. Прислушиваюсь: всех вывели, кажется. А я остался. Франц не заходит.
Пришел через день и говорит: ночью тебя выпущу, пойдешь в сторону Пухлянки — это хутор такой был. Там и встретит тебя твоя старуха с лошадью. Принесу тебе сменку цивильную и аусенвайзе — конечно, не на твою фамилию.
И точно. Пришел, принес мне одежку не казацкую, мужицкую, дал мне бумажки немецкие — сколько их у меня в столе валялось, не думал, что пригодятся!
И побрел я в сторону Пухлянок. Темень, дорога грунтовая, грузовики не проходили. Километра через три или побольше натыкаюсь на лошадь с телегой, а на телеге моя старуха. Она, молодец, чтобы меня спасти, ничего не пожалела, все, что было нажито, отдала Францу. Вот, оказывается, откуда была его «доброта» ко мне!
Дальнейшие приключения начальника Зеленчукской полиции приняли еще более драматический характер. Они с женой пробирались в сторону Таганрога по ночам. А днем прятались в балках, в старых лесополосах. На третий день жена заболела и умерла. Ночью он ее похоронил, а на ближайшем хуторе, уже освобожденном от немцев, продал лошадь и телегу, вышел на шлях и смешался с толпой беженцев, двигавшихся в сторону города. В Таганрог, только что освобожденный Красной армией, он пришел в разбитых сапогах, обросший бородой, но не утративший того заряда энергии, который ощущался в нем и сейчас, во внутренней тюрьме Ставропольского НКВД.
Живучий человек, он сумел начать вторую, совершенно новую жизнь, причем не стал искать пути поближе и полегче. Бывший начальник полиции завербовался на восстановление рудников в Криворожье, стал выполнять и перевыполнять норму, организовал вокруг себя рабочих и стал бригадиром самой известной стахановской бригады.
— А с документами как у вас было? Ведь интересовались же вашей биографией?
— Когда лезешь проходчиком в шахту, кто у тебя будет спрашивать паспорт, кому это нужно? Да и у кого он тогда был! А я назвал свою фамилию, сказал, что работал когда-то в Ставрополье, учительствовал, и дело с концом. Даже когда в партию принимали, ко мне никаких не было претензий, все подтвердилось.
— А зачем вы в партию пошли?
— Э, без этого было нельзя. Ведь как шло: стал бригадиром, стал начальником участка, везде у меня лучшие показатели. Приглашают, прямо говорят, что имеют на меня, стало быть, большие виды, надо в партию вступать. Боялся, не скрою, очень боялся. Но Ставрополь подтвердил, что да — был такой учитель, даже директором был в школе. А тут у меня любовь начинается с девушкой, какой ни в сказке сказать... И так захотелось спокойной счастливой жизни... С молодой женой, да чтобы она мне родила, — ведь у нас с первой женой детей не было... Словом, на все пошел! И как в сказке. Дошел до самой высокой должности: начальник управления рабочими кадрами треста. И свой беленький домик отдельный, и красавица жена, и казенная пролетка. Наконец и дочка родилась. Цветок! Ну, всего, кажется, добился, пора и забыть про старое. Сначала и забыл. Но чем мне лучше было жить, тем страшнее становилось, — узнают, узнают, все рухнет! Из-за этого и пить начал. И вся жизнь пошла наперекосяк. Все мне кажется, что на меня не так посмотрели, что от меня спрятали какую-то бумагу... Бывало, напьюсь, приду домой, Настя плачет, дочка плачет, не сплю, все кажется, кто-то в окно подсматривает. Не приведи бог так жить. Иногда думал: скорее бы взяли... Дождался. Вызывали к директору, ну и взяли. Не дали, гады, попрощаться с женой и дочкой. Прямиком из управления в машину, на станцию, там уже «столыпин» ждал, и через день очутился я здесь, во внутрянке.
— А связь с семьей есть?
— Никакой. Ни письма не дают написать, ни дать о себе знать. А Настеньке-то как меня разыскать, да еще с малым ребенком. Вот сижу, помогаю, как умею, сильно помогаю, сам начальник следственного отдела считает, что своими показаниями искупаю...
— А много что искупать?
— Э, да у кого в наше время грехов нет! Конечно, виноват я перед советской властью, а перед людьми, пожалуй, еще побольше, особенно перед ребятами из детского дома. А так — что я, кровопийца? Посмотрите на меня, похож я на кровопийцу?
Да, бывший начальник Зеленчукской полиции, служивший немецким фашистам, не был похож на кровопийцу. Передо мною был немолодой, но еще очень крепкий человек с умными глазами, с располагающей физиономией. И все же отталкивающий. Даже не своим прошлым, а какой-то деловитостью, восторженной способностью сразу понять, чего от него хотят. И выполнять. О ходе своего долгого следствия он мне рассказывал со всеми подробностями: и как выдал всех, кто хоть немного, да послужил немцам, и как сделал, чтобы раскололись молодайки — «немецкие подстилки». Да еще парочку таких, как он, спрятавшихся в криворожских шахтах, выдал органам. На следствии ему никто грубого слова не сказал, поили сладким чаем. До появления моей махорки мог покурить только в следственном кабинете.
В нем чувствовалась уверенность, что он и на этот раз выкрутится.
— Ну, дадут мне срок, конечно. Так обещали — махонький, в какой-нибудь колонии слабого режима, куда и жена сможет приехать. А я и там не пропаду. Начальство, оно в людях разбирается.
— Вам могут дать только одну статью, 58-1 — измена родине. Смертной казни сейчас нет, значит, получите 25 лет режимного лагеря.
Начальник похолодел.
— Нет, нет, такое не может быть! А будет — брошусь на проволоку. Всю жизнь выкарабкивался, если почувствую, что дошел до упора и выбраться не могу, покончу...
Я должен был, обязан был испытывать к своему соседу по камере отвращение, злобу, ненависть. Так почему же я соседствую с ним в одной камере, снабжаю махоркой, выслушиваю его признания, вместо того, чтобы этого недочеловека ночью придушить?.. Я об этом думал долго и много потом, после того, как внезапно пришли за мной. «С вещами!» Значит, в другую камеру, не на волю же... Я оставляю почти весь запас махорки, все продукты — послезавтра лавочка, — и... протягиваю ему руку. Живи, кровопийца, не похожий на кровопийцу! Я уже жил с такими, как ты, и наверняка еще буду жить.
Собственно, чем отличался начальник Зеленчукской полиции от моих старых тюремщиков — полковника Тарасюка, капитана Намятова, лейтенанта Заливы? Лейтенант Залива убил на 1-м лагпункте Устьвымлага намного больше людей, чем этот начальник полиции. А уж сколько десятков тысяч людей уложил в болотистую таежную землю полковник Тарасюк — не сосчитать! Они были «наши». Так ведь и убивали наших. Убивали, и никто никогда не считал их кровопийцами. Внешне зеленчукский кровопийца намного привлекательнее. «Наши» выполняли приказ сверху: они подчинялись приказу.
Так и эти выполняли. Тоже считая необходимым его выполнять. Мой сосед по прошлой камере мог вполне сделать милицейскую или чекистскую карьеру, дослужиться до самых высоких чинов. Я не находил принципиальной разницы между теми, кто нас убивал, «нашими», и этими.
Судьбы, да, судьбы были разные. Нашим удалось не только сохранить ковры и серебро, но и приумножить награбленное, дожить до благополучной и почетной старости, сохраняя в столе ордена и медали, а в шкафу — парадные мундиры. Никто из них не погорел, как начальник Зеленчукской полиции.
А ведь одинаковые. Как две капли воды.