Лев Кадик о том, как исследователи общественного мнения исследуют что-то не то

На прошлой неделе три разных российских центра исследования общественного мнения опубликовали три исследования. Они касаются различных предметов, но все удивляют своими результатами. Проблема всех этих исследований одна, и она, похоже, не связана с конкретными организациями: результат исследования общественного мнения не отражает общественного мнения. Из ответов на формальные вопросы складывается порой парадоксальная картина, далекая от реальности.

В первом исследовании респонденты отвечали на вопрос о доверии официальной информации о числе зараженных коронавирусом. Опрос показал, что лишь 12% полностью доверяют официальной статистике. 50% опрошенных считают, что она в той или иной степени занижена, 6% уверены в обратном и лишь 4% считают, что никакого вируса (случаев заражения) нет вообще. При этом 31% опрошенных полностью одобряют режим самоизоляции, 22% считают, что он должен быть строже, и еще примерно столько же (23%) — напротив, что режим следует смягчить. 16% считают, что в режиме самоизоляции нет необходимости. Опасность заражения опрошенные оценивают на 5,94 балла по 10-балльной шкале.

В исследовании другого поллстера на вопрос: «Боитесь ли вы заболеть коронавирусом?» — 77% ответили, что боятся, 22% боятся «очень», 55% — «опасаются в какой-то мере». Выбор такого варианта респондентом из числа предложенных понятен, а вот интерпретировать его непросто: что значит «опасаются»? Что значит «в какой-то мере»?

Опасаться можно наступить в лужу или попасть под дождь. Между опасениями и страхом — пропасть. Выражение «в какой-то мере» тоже допускает широкий разброс в толкованиях. В какой мере — в большой или наоборот?

Исследователи предложили оценить вероятность заражения. 45% опрошенных не смогли этого сделать. Выходит, больше половины опасаются заболеть, но понятия не имеют, какова вероятность этого. При этом тот же опрос дал поразительную картину информированности граждан о коронавирусе — 86% считают, что власть «скорее достаточно» информирует их «о ситуации с распространением коронавируса в мире, путях передачи вируса и методах профилактики». На недостаток информации жалуются лишь 11%.

Положим два опроса рядом. Половина граждан не доверяет правительству, считая статистику заниженной. При этом опрошенные в целом выставляют опасности средний балл. Это как раз объяснимо: те, кто боится больше, уравновешиваются теми, кто считает, что угроза преувеличена. Но второй опрос (точно так же опирающийся на общенациональную репрезентативную выборку) показывает, что восемь из десяти россиян достаточно осведомлены о коронавирусе благодаря правительству. Лишь каждый пятый всерьез боится заболеть. Сомневаться приходится либо во вменяемости граждан, либо в корректности методик исследования.

При этом реальная ситуация этими опросами отражена мало. В реальности в Москве — как и в любом другом городе, где введен режим самоизоляции, по домам сидит подавляющее большинство жителей. В продуктовых магазинах (единственных открытых публичных местах) нет столпотворения, на улицах — пробок. Нет и многочисленного полицейского присутствия: нельзя сказать, что граждан буквально силой заставляют сидеть дома. В Москве, население которой официально оценивается в 12,5 млн человек, число оштрафованных за нарушение режима самоизоляции измеряется несколькими тысячами. По данным на конец прошлой недели, без пропуска по дорогам города передвигались лишь около 200 тыс. машин. 4 млн человек получили пропуска. Этот эмпирический опыт показывает, что ответ россиян на угрозу коронавируса рациональнее, чем это может показаться по опросам.

Даже если граждане и говорят, что не доверяют правительственной информации, в подавляющем большинстве они добровольно следуют установленным правилам.

Проблема, очевидно, бывает в постановке «закрытого» вопроса со списком вариантов ответа. В очередном опросе (последний был пять лет назад, а первый — еще в первой половине 1990-х годов) о степени терпимости российских граждан, респондентов просили оценить свое отношение к «представителям общества, чье поведение может рассматриваться как преступное и/или "девиантное"». В эту, скажем, довольно специфическим образом определенную группу исследователи до сих пор (в прежних опросах) включали бездомных, больных СПИДом, алкоголиков, «людей с тяжелыми психическими нарушениями», попрошаек, наркоманов, «проституток», «геев и лесбиянок» и «членов религиозных сект». В нынешнем опросе список дополнился «педофилами», «экстремистами», «террористами» и «феминистками». Этот список ошибочен с точки зрения формальной логики, он в самом прямом смысле про разное: в нем сексработники и представители ЛГБТ-сообществ соседствуют с террористами и бездомными. Кроме того, корректность определений, на которую, возможно, не обращали внимания во времена первых опросов, теперь, мягко говоря, вызывает вопросы. Кто такие «люди с тяжелыми психическими расстройствами»? Наименование представителей ЛГБТ-сообщества «геями и лесбиянками» в наши дни несет явно негативную коннотацию. Кто такие «экстремисты»? С какой точки зрения поведение женщин, борющихся за свои права, преступно или девиантно? Почему как девиация или криминал определяется ВИЧ-положительный статус? Как определить секту? Как вообще преступники, жертвы преступлений и люди, чье поведение не является противозаконным, могли оказаться в одном перечне?

Еще ярче список вариантов ответа на вопрос об отношении к этим произвольно отобранным группам. Вариантов четыре: «ликвидировать», «изолировать от общества», «оказывать помощь» или «предоставить самим себе» (еще можно было «затрудниться ответить»). Сразу возникает вопрос, почему для ответа на вопрос об отношении, например, к феминисткам, исследователи предлагают выбрать термин 1930-х годов, означающий физическое уничтожение? Варианты ответа вообще не предполагают полутонов.

Результаты опроса со столь спорными обозначениями категорий и четырьмя вариантами ответа, из которых два вполне людоедские, рисуют столь же искаженную картину, как и исследования информированности и отношения к коронавирусу.

Академические социологи обращают внимание на то, что поллстеры ведут свои исследования несколько иначе и выделяют две довольно банальные причины появления очевидных странностей в отчетах о результатах общероссийских замеров общественного мнения. Первая — отношение заказчиков к результатам, вторая — отношение самих исследователей к предмету исследований, российскому обществу.

Заказчиком исследований общественного мнения в России, как правило, являются власти. При дефиците источников обратной связи соцопросы для властей чуть ли не единственный источник данных о состоянии общества. Это утилитарный инструмент в процессе принятия управленческих решений.

Проблема в том, что власти не интересуются полной картиной общественного мнения по той или иной проблеме, а хотят получить предельно лаконичный ответ на канцелярские вопросы, связанные с сиюминутной проблематикой.

Публикация результатов часто вызывает изумление: читателю неизвестны сложные резоны заказчика, и остаются «за кадром» сложности респондентов, пытающихся выбрать вариант ответа, который им не подходит в наименьшей степени. Заказчик же получает кажущиеся однозначными ответы, которые при этом отражают не картину общественного мнения, а лишь то, сколько опрошенных выбрали тот или иной вариант ответа. Будь исследователь более заинтересован в выяснении общественного мнения — например, по вопросу терпимости, он как минимум расширил бы список вопросов. Даже если в конечной презентации содержатся схематизированные данные многоуровневого исследования, это стоит пояснить. Как стоило бы, возможно, верифицировать список групп с «"девиантным" и/или преступным поведением путем опроса о том, какие группы сами россияне считают "девиантными"».

При этом сами исследователи общественного мнения признают другую стоящую перед ними проблему: их методы отстают от жизни, и им все реже отвечают.

Телефонные опросы не охватывают необходимой аудитории — на звонки по городским телефонам отвечают лишь люди пенсионного возраста. Более молодые вовсе не имеют проводных телефонов и все чаще не отвечают на звонки с незнакомых номеров на свои мобильные. При поквартирных опросах — они, как правило, проводятся в рабочее время — опросчикам (в основном студентам) открывают двери очень немногие. Падает и квалификация опросчиков, которые все чаще готовы заполнить опросные листы самостоятельно. Интернет-опросам и вовсе сложно верить: еще неизвестно, кто нажимает на кнопки «на той стороне» — человек или программа.

Западные поллстеры в последние годы регистрируют снижение доверия аудитории к опросам и нежелание участвовать в них (в некоторых странах на вопросы отвечают лишь 20% тех, к кому обращаются исследователи). В России, говорят социологи, опрашиваемые относятся к исследователям как к представителям власти. И на их вопросы отвечают не то, что думают, а ровно то, что тем хотелось бы услышать.

Лев Кадик