Я, можно сказать, вырос в литовских лесах — на земляничных полянах, окруженных истекающими смолой соснами; у черных озер, отражающих сумрачные елки, белые облака и голубое небо; в зарослях багульника, от запаха которого до рвоты кружилась голова. Нет-нет, я не родился на затерянной заимке, мой отец не был лесным братом, ушедшим в чащу в 1940-х; папа был вполне лояльным режиму инженером-энергетиком, по распределению оказавшимся в Калининграде, бывшем Кенигсберге. Просто Литва, ближайшая внутренняя заграница, была рядом, в какой-то сотне километров. Ну, и она же оставалась папиной родиной; он появился на свет в Каунасе, там же пошел в школу, и оттуда же его семью накануне войны выслали к черту на якутские кулички. В общем, в Литву — по совокупности причин — мы ездили часто, по нескольку раз в году. Чаще — чтобы повидать отцовских родственников и восполнить запасы продовольствия, реже, раз в году, в родительский отпуск — чтобы поставить под какой-нибудь елкой оранжевую польскую палатку и ощутить на себе все прелести автомобильного туризма. И вот эти поездки в лес я до сих пор отлично, в деталях помню. И, как мне кажется, именно там — у озер, на земляничных полянах и в зарослях багульника — я и рос. И вырос.