Драма «Роза Бернд» на Зальцбургском фестивале

В театральной программе Зальцбургского фестиваля в этом году немецкая классика: «Роза Бернд» Герхарта Гауптмана. За злоключениями главной героини пьесы, на этот раз поставленной Карин Хенкель, специально для “Ъ” наблюдал Алексей Мокроусов.

Бертольт Брехт считал пьесу Герхарта Гауптмана «Роза Бернд» (1903) революционной, и спектакль Карин Хенкель, показанный на Зальцбургском фестивале, помогает понять почему.

Силезская крестьянка, соблазненная егерем Кристофом Фламмом (Маркус Йон), собирается замуж за переплетчика Августа Кайля (Майк Зольбах), некрасивого, не очень умного и совсем не доброго. О ее давней связи узнает не отличающийся порядочностью машинист Штрекман (Грегор Блёб). Он принуждает Розу к сексу. Скандал в деревне набирает обороты, ведь отец девушки (Михаэль Прелле) — оплот протестантской общины. Крестьяне и «люди в храме» напоминают античный хор, их комментарии только усиливают атмосферу ригоризма, отсюда уже один шаг до скрытой ненависти и откровенного осуждения.

Но Роза (настоящий бенефис давно работающей с Хенкель Лины Бекман) здесь единственный светлый образ в мире безнадежной и бессмысленной работы. Художник по костюмам Адриана Брага Перецки первый раз выводит девушку на сцену в праздничном крестьянском наряде, контрастирующем с унылой повседневной одеждой других героев. Декорации Фолькера Хинтермайера решены в темных тонах, на сцене два креста (один, небольшой, на вынесенной в зал авансцене, другой, сверкающе-белый,— в глубине). Роза лихо крутит головы голубям — клетки с ними расставлены по всей сцене, но ее решительность не синоним бесчувствия. Ее отношения с мужчинами полны искренности, а не разврата; она отказывается подчиняться нормам, и в ее жизнелюбии больше правды, чем в измученных принципах отца и нерадивого жениха. Конечно, она боится беременности, но скорее от страха перед неизвестностью, чем из-за чувства вины; невинность — главное ее свойство, она дитя природы, а не социальных условностей.

Понятно, почему Джеймс Джойс так любил эту пьесу Гауптмана, противопоставляя ее персонажей кукольным героям Ибсена,— героиня живет здесь собственной жизнью, она давно вышла из-под контроля автора, явно очарованного театральной эстетикой Льва Толстого. Роза, как может, сопротивляется навязываемой морали, позволяющей мужчинам делать то, что запрещено женщинам. Сопротивляется недолго: к финалу ее жизненная философия сводится к формуле «Весь свет стоит на лжи и обмане», а невыносимое давление окружающих сводит ее с ума, и она убивает ребенка.

Всего за сто лет взгляды европейцев на добрачный секс заметно изменились. А потому проблематика «Розы Бернд» Гауптмана, взявшего сюжет из уголовной хроники, сегодня может показаться устаревшей. В Зальцбурге пьесу подвергли сокращениям, убрав, например, фигуру полицейского в финале — хотя он был чисто кафкианским воплощением абстрактного и бессмысленного закона. Младшую сестру Розы здесь играют сразу шесть девочек — их пронзительные голоса отдают чем-то инфернальным, выходящим за рамки натурализма. Это присутствие мистики в повседневном, тем более когда речь о преступлении,— привычный ход литературы от Достоевского до Чехова, которых так ценит и так часто ставит Хенкель. Но ирреальность происходящего в том, что обвиняемый сам оказывается жертвой, а приговор можно вынести лишь обществу за его двойную мораль.