Лев Бакст в ГМИИ имени Пушкина

Выставка живопись

Крупнейший специалист по русскому искусству начала прошлого века Джон Боулт и искусствовед Наталья Автономова подготовили в Пушкинском музее ретроспективу мирискусника Льва Бакста, открывшуюся в рамках фестиваля "Черешневый лес". О самом трудолюбивом из художников-постановщиков антрепризы Дягилева и самом известном на Западе авторе узкого кружка петербургских эстетов — ВАЛЕНТИН ДЬЯКОНОВ.

Один визит президента отделяет змейку посетителей у входа в главное здание Пушкинского от превращения в "очередь на Серова". И это был бы логичный и предсказуемый успех, учитывая то, как близки были мизантроп Серов и Бакст, "немножечко школьник", как аттестовала его Зинаида Гиппиус. Два друга вместе ездили в Грецию и восхищались ею (Бакст даже выпустил в 1923 году, сильно после, путевые заметки под заголовком "Серов и я в Греции"). В одно время ангажированы Сергеем Дягилевым и балетом в целом, только для Серова занавес для "Шехерезады" стал последним словом в карьере и жизни, а у Бакста той же постановкой все только начиналось. Оба писали — и это их вклад в хрестоматии — особ с фруктами, Серов пухлощекую Веру Мамонтову, Бакст — Анну Карловну ("Ужин", 1906), жену своего лучшего друга Александра Бенуа. Разница между портретами огромная, и в ней и скрывается точка разрыва коллег.

Свидетели быстрой индустриализации, подъема купечества и последствий освобождения крестьян по-разному осознали свою миссию в цивилизации fin de sciecle, "конца века", когда людей творческих разрывало между античностью и благами техники. На одном полюсе босоногая Айседора Дункан изображала вакханок и менад. На другом — футуристы и кубисты приветствовали технику, которая изменит и взгляд человека, и его самого. Мирискусники за редкими исключениями нашли третий путь. Серов выбрал "писать отрадное" в пику матери, политической активистке, и вообще не думать о том, что такое искусство,— только как его делать и заработать на жизнь. Бакст пошел другой дорогой и нашел громкий европейский успех, сошедший на нет еще до Второй мировой.

В принципе из коллег по "Миру искусства" он был наиболее терпим к новому, объясняя в интервью русским изданиям, чем хорош кубизм, как важны футуристы и т. д. Но от царственности "золотых мальчиков" — Бенуа, Дягилева и компании — он так и не избавился, чувствуя себя ценителем истинной культуры в загнивающей Европе. "Вранье импрессионистов претенциозно рядом с синтезом света венецианцев",— пишет он из Италии. "Каюсь, я чувствовал, что медленно глупею рядом с Матиссом и его последователями" — другой отрывок из личной переписки. Где же сам Бакст? Между прошлым и будущим он выбрал Моду. Именно так, с большой буквы, он писал это слово в программной статье о современном классицизме. Отругав в тексте Жан-Луи Давида за сухость и академизм, Бакст плакатно наметил и позитивную программу: "...правильное чередование вкусов культурной части человечества, которое мы называем не без некоторой усмешки Модой, есть, в сущности, один из значительнейших, глубочайшего смысла и важности, показателей истинных колебаний художественной идеи в человечестве". Кажется, он наиболее откровенно в среде мирискусников обозначил приоритеты своего круга: например, в многотомных воспоминаниях Бенуа шопингу и лайфстайлу в Париже посвящены не менее подробные описания, чем Лувру.

Оттого-то и главным действующим лицом "Ужина" становится не женщина, но платье, выгодно подчеркивающее округлости и внизу расплывающееся чернильным пятном, идеальная мода эпохи модерна, когда дома и человеческие силуэты должны были не возникать, как статуи и колонны, но прорастать. Да и на выставке в целом ткани и костюмы играют ведущую роль. Это понятно: на счету Бакста пара десятков постановок и "Русских сезонов", и труппы Иды Рубинштейн, и компании Анны Павловой. Почти все это благодаря коллекции историка моды Александра Васильева на выставке есть. Объем добавляется фотокарточками звезд тех или иных постановок. С точки зрения поклонников и историков балета, выставка почти идеальна. Тем, кто не в состоянии реконструировать чувственный шок парижан от экстатических танцев с ароматом "белого Востока", остается утешаться близостью "Русских сезонов" современной массовой культуре. Все эти сказочные и библейские сюжеты с соблазнениями и убийствами — чистая "Игра престолов". Получается, что Бакст между духом античности и дулом танка выбрал шоу-бизнес. И, судя по очереди в Пушкинский, не проиграл. Чего уж там, даже его программная картина "Древний ужас" (1907) (Александр Бенуа назвал ее "вымученной диссертацией") выглядит сегодня как панорама какой-нибудь игры в компьютерную войнушку. И здесь его главное пересечение с Серовым — они оба ведь пионеры массовой культуры. Серов писал звезд и тех, кто благодаря его личному медиа хотел ими стать, Бакст диктовал через костюмы моду парижанкам. Мы знаем авангардную утопию первых лет революции, когда художники-беспредметники оформляли стремления нового человека. Но утопический импульс мирискусников, возможно, был не менее силен — ни много ни мало потребительский рай на родине, интеллектуальное и творческое равенство с прогрессивными силами Запада. Почему не вышло — отдельная тема. Возможно, потому, что мода долго не живет.