Некролог
В Париже на 78-м году жизни умер Роже Планшон, возможно, последний великий режиссер театра ХХ века.
Он "умер, как Мольер" — рефрен французской прессы: не на сцене, но почти что. Пару недель назад он улетал в небеса на гигантском надувном трупе в "Амедее" своего друга Эжена Ионеско: эту пьесу он впервые поставил, страшно подумать, еще в 1955-м. Готовил спектакль о маркизе де Саде. А вечером во вторник, читая подруге свою новую пьесу, прилег отдохнуть — навсегда. Он ничем не болел, просто устал, говорит его сын.
К некоторым пьесам Мольера, как и "Амедею", Планшон возвращался не раз. Его "Тартюф" был измучен тайной страстью и мороком абсолютизма. В "Жорже Дандене" он увидел трагедию крестьянина, а не фарс о тщеславном дураке. По словам его ученика, соратника и соперника Патриса Шеро, Планшон "ставил "классику" как классику, то есть как вещи, написанные для нас сегодняшних". Мольера он перечитывал, как перечитал "Антония и Клеопатру", кошмарную оперетку о съемках фильма по трагедии Шекспира в фашистском государстве 1930-х годов. "Андромаху" Расина он бросил в пекло гражданской войны XVII века, а "Трех мушкетеров" азартно спародировал. Он превращал Кальдерона и Мариво в современников Брехта и Пинтера. Он давно уже стал национальным достоянием. Еще в 1972-м его театр в рабочем пригороде Лиона Виллербане унаследовал от парижского театра великого Жана Вилара титул "национального народного", несмотря на то что в 1968-м году именно Планшон собирал бунтарский театральный сход, стучал кулаком по чиновным столам, а министру культуры Морису Дрюону устроил символические похороны.
Родители — крестьяне, ставшие горничной и трактирщиком,— не умели ни читать, ни писать. "Я — единственный во Франции режиссер-ковбой",— хвастал Планшон, до 13 лет пасший коров. "Моими волшебными сказками были кровавые легенды" — он имел в виду и средневековый быт своего детства, и военный опыт. В 14 лет он партизанил, стоял под расстрелом, в 15 — стал самым юным орденоносцем Франции: один вид немецких касок даже в комедии "Большая прогулка" гарантировал ему ночь кошмаров. Жестокость была визитной карточкой его театра. На упреки он огрызался: посмотрите, что творится в мире, моя жестокость лишь соразмерна жестокости янки. И его собственные пьесы складывались в летопись человеческой жестокости: жизнь "Синей бороды" Жиля Де Ре, резня на "Плоту "Медузы"", отзвуки бойни парижских коммунаров, долетающие до глухой деревеньки.
В 18 лет он декламировал в джазовом клубе стихи Артюра Рембо, глотал тома Маркса и Фрейда. В 20 — создал Театр комедии, подвальчик на 90 человек. В 26 — пришел в рабочий театр, который превратил в живую легенду. В 70 — покинул его и отказался от почетнейших предложений возглавить "Комеди Франсез" или Парижский городской театр. Не потому, что устал, а лишь для того, чтобы создать еще один театр.
Человеком кино он был в той же степени, что и театра, хотя поставил лишь три фильма и сыграл горсть эпизодических ролей, как правило, в жанровых фильмах. Театром он заболел, узнав, что у Орсона Уэллса, автора поразившего его "Гражданина Кейна", театральный анамнез. Кстати, даже внешне он напоминал Уэллса: львиная грива, бычья шея. Опережая Клинта Иствуда с дилогией о битве за Иводзиму, Планшон сочинил дилогию об осаде города, увиденной глазами и победителей, и побежденных.
Он гордился званием самоучки. Смиренно назвал мемуары "Ученичеством" (2004). Но снял "Людовика, короля-ребенка" (Louis, enfant-roi, 1993), фильм воспитания о том, как 14-летний Людовик XIV постигает науку власти: у монарха не бывает друзей, у него есть только подданные и враги. Он не то чтобы сравнивал себя с королем, но скромно отмечал, что они оба мужали в годы гражданских войн. Но экскурс в психологию Людовика подозрительно удался этому вечному крестьянину. Что же, он многие годы и был самодержцем французского театра.