Традиционалист из традиционалистов, Франко Дзеффирелли поначалу умело вызывает у читателя успокоительное ощущение, что перед ним самые что ни на есть обычные мемуары, в которых все по правилам. Родился, крестился, отучился, начал карьеру, многого достиг, потом еще большего и еще, но на своей гениальности я не настаиваю, что вы. В общем, вряд ли бы кого-нибудь разочаровало и такое. Просто потому, что, обстоятельно излагая события своей жизни, этот человек волей-неволей вынужден вывести на страницы такую череду легендарных персон прошлого века, что воспоминания автоматически превращаются в эдакий Олимп. Иными словами, могли бы при других условиях получиться и мемуары жанра "я и другие великие", и это, бесспорно, тоже бы еще как хорошо продавалось и упоенно цитировалось. Подумайте-ка, а Висконти, оказывается, то-то, а Каллас се-то, ну а Сильвио Берлускони уж просто мое почтение.
Но в этом почтенной толщины томе постепенно узнаешь совершенно иной подход к изложению собственной биографии. Вообще, при чтении воспоминаний, особенно если речь идет о здравствующем мемуаристе, иногда нет-нет да и испытываешь неловкость подглядывающего, когда воспоминающий пускается в несдержанную откровенность. Тут этого нет, не возникает это ощущение ни разу, о каких бы интимных вещах Дзеффирелли ни заводил речь, какую бы "кровь сердца" ни старался изобразить в своих строках. Не то чтобы его подозреваешь в неискренности. Нет, напротив, в то, что он по-своему искренен в каждый момент, верится безоговорочно: и когда он вдруг отвлекается, чтобы произнести небольшой гимн собакам, таким преданным и таким добрым; и когда рассказывает, что ему, лежащему на больничной койке, явился святой Франциск Ассизский, после чего он и задумал (дал обет, прошу прощения) снять фильм "Брат Солнце, сестра Луна"; и когда внезапно говорит, что флаг России своей цветовой символикой изображает непорочное зачатие Богоматери. Все это в его исполнении каждый раз выглядит совершенно органично — только у него, пожалуй, органичность специальная, органичность сродни его собственному театру. Психологическая реальность его фильмов и спектаклей как будто бы вырастает из его внутреннего мира, каким он предстает в отчете о пережитых событиях. В этом мире все тоже очень красиво, иногда даже вычурно, в нем бушуют крупные страсти — иногда мелодраматические, иногда очень даже всерьез пронзительные, но все это с оттенком вездесущей театральности.
Вот юный Франко, член партизанской бригады, попадает-таки к фашистам, и молодой злодей уже готов его расстрелять, но все спасает чудесное появление отца Франко. Оказывается, молодой чернорубашечник чуть было не убил собственного сводного брата. Описав эту в общем-то жуткую ситуацию, режиссер не удерживается от того, чтобы воскликнуть: смотрите, это же настоящая опера, все почти как в "Трубадуре"! Когда он говорит о великих эпохах в оперном, театральном, кинематографическом искусстве, современником которых ему довелось стать, возникает ощущение, что эти эпохи для него неотделимы от его персонального золотого века, от пьянящего личного успеха. Не поймешь, отчего именно интонация местами становится такой торжественной — от воспоминания, скажем, о цветущей послевоенной поре итальянского бельканто или от воспоминания о том, как ему было всего двадцать пять, а он уже дружил с Лукино Висконти и Коко Шанель, и англичане вот-вот должны были позвать его ставить Шекспира в театре "Олд Вик". И о своем гомосексуализме он говорит с какой-то не то чтобы скромностью, а скорее величавой сдержанностью, и вслед за фрейдистскими разъяснениями следуют констатации того, что зато, мол, это очень по-ренессансному, по-флорентийски. Посреди гомерических послепремьерных раутов, вечеринок на виллах и будней в обществе то Анны Маньяни, Каллас, то Ренаты Тебальди, то Лиз Тейлор, то Терезы Стратас, то Джоан Сазерленд кто-нибудь из блистательных персонажей непременно роняет то и дело многозначительную и грустноватую сентенцию о любви. А потом вдруг как ни в чем не бывало может следовать ворчливый пассаж о чиновничьих поборах в Италии или о фатальности ситуации на Ближнем Востоке. И, наконец, после всей этой биографической эпопеи, в которой уверенное самоутверждение сочетается с каким-то смутным внутренним беспокойством, следует исчерпывающе красноречивое признание — в сущности, краткий конспект этой 500-страничной книги: "В минуты неуверенности и сомнений мне было куда возвращаться, моим надежным прибежищем оставалась опера. Мать, учительница, подруга, сестра, которая не разочарует и не предаст. И неважно, что в театре мне тоже придется выносить какого-нибудь зануду-критика, об этом вообще можно не думать, потому что никому не удастся отравить мне радость успеха".
НП "Черешневый лес"
М., 2008