Неверткий человек

Умер Михаил Ульянов — народный артист Советского Союза и Герой Социалистического Труда, лауреат Ленинской премии и премии "Золотая маска", почетный председатель Союза театральных деятелей свободной России и художественный руководитель Театра имени Вахтангова. Человек, который и без всех этих титулов навсегда остался бы в истории — потому что был просто великим актером.

Казалось бы, не всякому государству так везет: сначала заполучить от природы, а потом сформировать, воспитать, вылепить актера, который настолько точно, успешно и талантливо воплощал бы нужные этому государству идеи и почитаемых этим государством персонажей. Советскому Союзу невероятно повезло: ему достался Михаил Ульянов.

Природа была самая что ни на есть корневая, глубинная: Ульянов родился примерно в географическом центре России, в сибирской глуши, за несколько сот километров от Омска. Над его портретами в молодости можно было крупными буквами писать: "правильный социальный герой" — прямой, честный взгляд, обаятельная улыбка, широта и уверенность жеста, наконец, ставшая столь знаменитой суровая складка на лбу как свидетельство воли и силы характера. Да и фамилия у него будто по заказу. Кровного родства с основателем Советского государства и вождем мирового пролетариата у Михаила Ульянова, конечно, не было. Но сыграть самый почетный для советского актера образ ему, видимо, было написано на роду.

Ленина Ульянов сыграл неоднократно — только в кино шесть раз, а еще и на театральных подмостках. Чаще в его послужном списке встречается только маршал Жуков: самого знаменитого военачальника страны актер сыграл 12 раз. Есть в этом списке Киров. А также огромное количество вымышленных персонажей рангом пониже: руководители промышленных предприятий, военные и, конечно же, самый знаменитый председатель колхоза из одноименного фильма, "настоящий человек" Егор Трубников. В сущности, зрителям было все равно, историческую личность играет Ульянов или придуманного человека: он был столь убедителен на сцене и экране, что актерский образ оказывался "живее всех живых".

Рассказывают, что в тяжелые 90-е годы, оказавшись на гастролях в одном из сибирских городов, Ульянов во главе делегации театральных деятелей пошел на поклон к какому-то нефтегазовому олигарху — просить денег на гастроли и зарплаты артистам. Нувориш равнодушно оглядел компанию в основном немолодых и смущенных ситуацией заслуженных людей, которых завели к нему в кабинет,— но ничто в его душе не шевельнулось. Как вдруг он увидел лицо Михаила Ульянова. "Ты — Жуков! — воскликнул он.— Тебе денег дам". И у Театра имени Вахтангова действительно появился спонсор.

Орденов и наград своих Ульянов не стыдился, но и не вывешивал на всеобщее обозрение. Кстати, под его руководством Театр имени Евгения Вахтангова стал в конце 80-х первым, в программках которого перестали перед фамилиями артистов напоминать их регалии. Ульянов прекрасно знал, что на сцене не спрячешься. Так просто и писали — Михаил Ульянов, а рядом мог оказаться вчерашний студент Василий Пупкин. Правда, потом все как-то вернулось на круги своя — как и многое другое, что в то время затевалось.

Награды и ордена Михаил Ульянов получал именно за социальных героев. Но вот что удивительно: человеческое обаяние своих важных персонажей актер доказывал запросто, а все напускное, дурное, фальшивое, что связывалось с понятием "положительного героя", Ульянов — скорее всего, интуитивно, а не по трезвому расчету — опускал. Не липло к нему почему-то официозное вранье, не "клейкий" был у него характер. Он поразительно сумел и войти в число самых благонадежных мастеров советского искусства, и в то же время не пропитаться той гадостью, которая прилагалась к благонадежности. От признания, почестей и роли Ленина он никогда не увиливал и тени критического вольнодумства в себя не впускал, но и в первые ученики не стремился, не рвался в знаменосцы.

Потому что "пропитка" у него и так уже была — своя, ульяновская, не советская, а актерская, лицедейская, данная свыше вместе с талантом и трудолюбием. Внутреннее человеческое зрение заставляло Ульянова показывать мир не одноцветным, а противоречивым и раздвоенным. Сколько раз воплощал он силу власти, почти священную силу, но ведь был у Ульянова в биографии и неуправляемый Степан Разин — воплощение народного бунтарства и своеволия. Немало металла вложил в характер маршала Жукова — зато сколько юмора и комедийной удали отмерил гуляющему по Парижу в подштанниках русскому генералу Чарноте из фильма "Бег".

Сколько сил затратил Ульянов на то, чтобы доказать честность советских властителей,— и потому не мог не сыграть кровавого и коварного властолюбца Ричарда III, ставшего одной из лучших ролей Ульянова в Театре имени Вахтангова. Говорят, что министр культуры СССР Фурцева страшно озлилась, узнав, что после очередного В. И. Ленина "с человеческим лицом" Ульянов собирался сыграть какую-то отрицательную роль. Но запретить не решилась.

Как никто другой, он умел играть сильных личностей, показывать героическое начало в человеке. Но ведь и в слабостях частной жизни (один из лучших фильмов с его участием так и назывался — "Частная жизнь") Михаил Ульянов находил надежные источники вдохновения. Вообще, кажется, что одни свои роли он словно превращал в комментарии к другим. Так было с "Темой" Глеба Панфилова: обласканный властями писатель, вдруг понимающий, что растратил жизнь на вранье себе и людям, стал одним из самых беспощадных психологических портретов, нарисованных об эпохе застоя. Так было с "Варшавской мелодией", лирическим дуэтом Михаила Ульянова и Юлии Борисовой: их герои жили в разных странах, поэтому не могли соединиться. Наличие границы лишало их надежды на счастье, и одно это было уже упреком государству.

Ульянов, конечно, обманул так надеявшихся на него идеологов. И поделом им. Не надо забывать, что он был все-таки воспитанником вахтанговской школы. Что такое это самое "вахтанговское начало", теперь уже никто толком не знает. Михаил Ульянов понимал и чувствовал, что это такое — праздничное искусство, презирающее прозу жизни и догмы любого рода. В легендарной "Принцессе Турандот" он уморительно смешно играл Бригеллу — жизнерадостного придворного клоуна в шутовском колпаке, с красным носом, нарисованными на лице огромными очками и со стремянкой под мышкой. Это было еще в 60-е годы. Лет десять назад ветераны-вахтанговцы по случаю очередного юбилея родного театра тряхнули стариной и сыграли один раз "Турандот". Это счастье, что в зале в тот вечер было немного молодых актеров: каждому из них следовало бы глубоко задуматься, а не стоит ли застрелиться от зависти. Потому что мастера — и Ульянов прежде всех — умели каждый выход на сцену делать значительным, превращать в событие. Не важно, в героической драме или в легкомысленной комедии масок. И основной секрет Михаила Ульянова был именно в этом — в масштабе личности.

Однажды в интервью — кстати, Ульянов давал интервью довольно редко; будучи публичным человеком и общественным деятелем, он не был словоохотливым оратором, никогда не лез под телекамеры — так вот, в этом интервью, а дело было лет пять назад, его спросили о современных актерах, антрепризах и прочей суете. И он ответил, что многие актеры сегодня выходят на сцену или на съемочную площадку, чтобы — тут Ульянов нахмурил брови, сделал паузу, чтобы найти слово поточнее, и нашел-таки удивительно смешное, точное и презрительное определение — чтобы повертеться. В расширенном смысле этого слова, конечно. Сам Михаил Ульянов был невертким актером и человеком. Менялись правители страны, где ему довелось родиться, время то застаивалось в тихой заводи, то куда-то обрушивалось водопадом, а он не вертелся, видимо зная и про правителей, и про время, и про страну что-то такое, о чем не догадывались те, кто не был актером.

РОМАН ДОЛЖАНСКИЙ

"Ульянов был необычно умен — как-то талантливо умен" О своей дружбе с Михаилом Ульяновым "Власти" рассказала театровед Инна Вишневская. С уходом Михаила Ульянова я потеряла не просто великого артиста, не просто милого, хорошего человека, но и верного друга. Мы познакомились так давно и так недавно — в яркие, весенние послевоенные годы. Он учился в "Щуке", я — в ГИТИСе, на театроведческом. Главное, что привлекало его в нашей компании,— наша сокурсница Алла Парфаньяк. У нее были длинные белые волосы (тогда так еще не носили), вздернутый носик и огромные голубые глаза,— словом, она была так хороша, что ее переманили в "Щуку". Там ее и увидел Ульянов, а заодно увидел и нас — ее подруг. И все эти годы прошли рядом. Раз в неделю в 9 утра раздавался звонок: "Говорит Ульянов. Ты знаешь, я хочу посоветоваться. Вот говорят, государство должно обращать на нас больше внимания, давать денег — дадут, и начнется несказанный подъем. А я вот что думаю: ну, представим себе, что все это дали. Мы станем комфортнее жить, но не станем от этого лучше играть. Ведь у нас с государством прямо противоположные задачи: там, где они наказывают — мы прославляем. Появись сегодня Отелло или Арбенин — сидели бы от звонка до звонка, а мы их запечатлеваем, как благородных людей. Но в итоге-то задача общая — исправить людей. Говоря о современности, дать вечность..." И я каждый раз ломала голову, что ему сказать. Казалось бы, разве трудно театроведу ответить актеру? Но с Ульяновым говорить было трудно. Он был необычно умен — как-то талантливо умен. Прекрасно говорил — у него можно было учиться ораторскому искусству. Он еще сохранял старые традиции, когда актеров называли властителями дум. Сегодня мы смеемся над этим, главное теперь — не властитель дум, а властитель сумм. А Ульянов словно чувствовал свою связь с теми, кто умел играть так, мыслить так, говорить так, что целые поколения — из рук в руки — передавали свои незабываемые впечатления. Михаил Ульянов был великим актером, теперь мы смело можем назвать его гениальным — еще и потому, что в каждой сыгранной им роли было нечто неповторимое, только его, личное. Своя, даже подчас не написанная драматургом, "изюминка". Если он играл Ленина, то он еще слышал в его образе нечто от комедии дель арте, нечто вахтанговское, турандотовское — смотрителя стражи с картонным мечом. Если играл маршала Жукова, то создавал образ не просто железного маршала — "титанического танка" — но танка с подбитыми гусеницами, победившего и побежденного одновременно. Если он играл Виктора в "Варшавской мелодии", пропустившего свою единственную большую любовь, то уже тогда играл советского человека в нынешнем нашем понимании — человека, для которого фанатический долг был выше всех человеческих чувств. Он был гениальным актером еще и потому, что слышалась в его ролях та самая всемирная отзывчивость русской души, о которой говорил Достоевский на открытии памятника Пушкину. Он так сыграл казака Едигея в спектакле "И дольше века длится день...", так сыграл еврея Тевье-молочника, что если как следует вспомнить это сегодня, куда меньше стало бы национальных амбиций, куда больше сострадания. Сама внешность Михаила Александровича — коренастого, крепкого сибирского мужичка — с сегодняшней точки зрения была, может быть, излишне "идеологичной". Сегодня нам нравятся изощренно-красивые, изысканно-порочные, инфантильные мужские лица. Но в этой "советскости" Ульянова, по существу, была заложена вся история русского характера. И пушкинского, и пугачевского одновременно. Михаил Александрович был замечательным другом. Все мы суетны — мне хотелось, чтобы все знали о моей дружбе с Ульяновым. Как-то, выходя из ворот Литературного института, я встретила Михаила Александровича. "Постой пару минут,— попросила я,— сейчас будут выходить наши профессора, пусть видят, с кем я стою". Один профессор вышел и, обратившись ко мне, стал о чем-то расспрашивать. "Да, простите,— вдруг спохватился он,— мы задерживаем вашего водителя". Михаил Александрович как стоял в своем черном, длинном, как пенал, пальто и на одно ухо надвинутой кепчонке, так тихо и прошептал: "Хорошие отсюда будут выходить писатели..." В этой скромности был залог величия. Он не любил и не участвовал ни в каких шоу, тусовках и бизнесах — он участвовал в искусстве. И поэтому не ушел от нас, а так — на время только — отошел, чтобы снова вернуться на сцену. В сердца, в вечность.