 |
Хасан Баиев — мой земляк, мы выросли в одном селе. В России его знают как врача, который оперировал Арби Бараева, Салмана Радуева и Шамиля Басаева. В Чечне — как человека, который никогда не делал разницы между пациентами, который лечил всех, кто попадал к нему на стол — русский ли, чеченец ли, боевик, федерал или беженец. В 2000 году, после того как Баиева затаскали по допросам по поводу ампутированной им ноги Басаева, он уехал в США, где и живет сейчас. Мы разговаривали с Хасаном по телефону.
— Хасан, ты помнишь, где тебя застала первая война?
— Конечно, помню — в Грозном, в первой городской больнице.
— А 11 декабря помнишь?
— Да, я помню его. Это уже когда российская техника потихоньку передвигалась по бакинской трассе. Но для меня война еще раньше началась. Грозный уже в ноябре начали бомбить неопознанные самолеты. И первые раненые от бомбежек в ноябре начали поступать. Мы слышали, как на большой скорости пролетали самолеты, как они наносили бомбовые удары в аэропорт, в Ханкалу и так далее, где были расположены части. Конечно, было страшно, потому что мы не привыкли,— это только начиналась война. Чувствовалась такая паника, нервозность. И от этого гула, который раздавался от бомбежек, у нас шатались стены больницы, дрожали окна...
— Условия для работы в больнице были нормальные?
— Если сказать, что они были хорошие, конечно, это неправда. Но все-таки в тот момент у нас что-то было, чем можно оперировать, потому что запаслись.
— Запаслись, зная, что начнется война?
— Ну, тогда уже начала поступать первая гуманитарная помощь от Красного Креста. Вот за счет того, что была эта помощь, и была возможность оперировать. А так, конечно...
— А Дудаев помогал больнице?
— При Дудаеве с каждым годом ситуация в больнице ухудшалась и ухудшалась.
— Но он ведь готовился к войне, а один из самых важных моментов подготовки к войне — это медицина...
— Госпитали были в очень плачевном состоянии. Никто их специально не готовил. Военный госпиталь был в Грозном, были еще госпитали в Старых Атагах, в Алхан-Кале и в Ачхой-Мартане. Все. Если кто-то говорит, что врачам оказывали помощь, что-то было организовано,— это все вранье. Ничего не было организовано.
— Вас собирали на правительственные совещания, мобилизационные мероприятия проводили?
— Нет. Абсолютно никто нас не собирал, никто нам не говорил, что мы должны оставаться или нет.
— То есть это все было стихийно?
— Для нас это было стихийно. Может, в военном госпитале они что-то организовывали для своих, скажем так, ополченцев. Но мы были как бы добровольцы, которые были сами по себе.
— Многие уехали накануне войны из республики. Почему не уехал ты?
— Я З0 декабря, за день до штурма Грозного, уехал в родную Алхан-Калу. Перед этим мы оставшихся больных перенесли в подвалы. Четыре или пять врачей с ними остались, добровольно. Все они были русскоязычные.
— Врачи?
— Нет, больные в реанимации. Чеченцев всех родственники забрали. А эти были русскоязычные, и за ними не приехали родственники, некому было их забирать.
— Что с ними произошло дальше?
— Их спустили в убежище в больнице. Во время штурма они находились в этом убежище, и на следующий день после штурма они увидели, что в первой горбольнице стоит российская техника. И когда начали штурмовать президентский дворец, там началось массовое поступление раненых, русских солдат. И наши врачи стащили в убежище операционный стол, разные нужные препараты для обезболивания и оперировали русских солдат.
— Наверное, и боевики попадали к ним?
— Нет, боевики в тот момент не попадали, потому что доступа туда не было. В принципе, конечно, там находиться было очень опасно. И потом через неделю, по-моему, этих докторов на бэтээре в Ханкалу вывезли, в Надтеречный район.
— Что ты делал в Алхан-Кале?
— В Алхан-Кале я организовал госпиталь.
— Кто там были первые твои раненые?
— Это были местные жители, которые попали под обстрел. Потом, в течение войны, уже наступил 95-й год, тогда уже массовые поступления начались. Из Заводского района было очень много русскоязычных, мирных жителей. Они добирались, как беженцы, до Алхан-Калы пешком...
— А боевики?
— И в то же время ко мне начали поступать первые добровольцы (тогда не было боевиков — были добровольцы), которые брали автоматы и шли...
— А откуда были лекарства, инструменты?
— Все это — лекарства, инструменты — я запасал. И люди приносили, помогали — у кого что было дома.
— Попадал к тебе боевик, попадал к тебе мирный житель. Ты наблюдал какую-нибудь разницу в их поведении?
— Во-первых, надо учитывать, что первая война, она всегда отличалась от второй войны. И поведение людей тоже отличалось. На ту войну смотрели люди совсем по-другому, если даже они были боевики. Вели себя абсолютно достойно. Всегда старались пропустить в первую очередь раненых женщин, детей. Сам он, может быть, сидел, терпел и выжидал своей очереди. Во всяком случае, был такой джентльменский жест. Во вторую войну все не так было.
— А боевики не угрожали?
— Тогда у меня не было этих проблем вообще. Это потом, во вторую войну, Бараев грозился за то, что я оперировал русских солдат.
— Сколько операций за день приходилось делать?
— От 10 до 15 операций. Во вторую войну еще хуже было — по 20 человек, 30. Были моменты — и 40 человек я в день оперировал. Ну представь себе, когда в 2000 году привезли 300 человек, подорвавшихся на минном поле! Представь себе, я был единственным хирургом, и со мной были восемь медсестер и добровольцы-односельчане. Их, этих больных, некуда было класть, и их клали на улице! Люди приносили матрасы, и их клали на снегу на матрасы, и они ждали своей очереди на улице. Там были и русские солдаты, и мирные жители — там были все! 48 часов, не останавливаясь. Я сделал 67 ампутаций, 7 трепанаций черепа и еще операции на теле. Это 104 операции я провел за 48 часов. Конечно, я два раза потерял сознание. Люди там говорили, что я получил инфаркт, очень много было слухов. Но это факт.
— А в первую войну долго был госпиталь в Алхан-Кале?
— В конце марта я перебрался в Урус-Мартан и работал в урус-мартановской больнице. Смысла уже не было оставаться в Алхан-Кале, потому что шел интенсивный обстрел, бомбили, и там шли боевые действия. В принципе люди покинули полностью село. Когда первый снаряд угодил в мой госпиталь, все инструменты я перетащил к себе домой. И в течение месяца оперировал у себя дома. Тогда со мной была моя мать, был мой отец, и на кухонном столе мне приходилось обрабатывать эти раны и оперировать. В принципе мне помогала моя мать, потому что там постоянно лужи крови и... Вот это единственная помощь — чем могла, мне моя мать помогала.
У меня не было ни антибиотиков, ни наркозных препаратов. Много чего не было. Мне приходилось ампутировать конечности домашней обычной металлической пилой. Трепанацию черепа я делал обычной домашней ручной дрелью. Есть такой однопроцентный лидокаин, американский лидокаин, который используется для удаления или лечения зубов дантистами. А я этим пользовался при ампутации конечностей, делал трепанации и также оперировал на теле.
— А федералов ты тоже оперировал?
— Конечно.
— Они не боялись ложиться под нож чеченского хирурга?
— Нет. Я ведь говорю, тогда было какое-то сочувствие друг к другу и понимание.
— В любой ситуации есть какие-то свои плюсы и минусы. Тебе что эта война дала как профессионалу? Как хирургу?
— Ну, конечно, моя жизнь на сто процентов изменилась. Когда видишь каждый день стоны и крики женщин, стоны от боли, и когда ты видишь каждый день смерть, и пять минут тому назад разговаривал с этим человеком, и его нет в живых...
— Но, с другой стороны, ты получил практику, как бы цинично это ни звучало...
— С другой стороны, конечно, я на человеческом горе, можно сказать, получил такую колоссальную практику, что я в любых условиях знаю, как надо быстро оказывать помощь и как вытащить с того света. Мне приходилось оперировать и на улице под открытым небом, и на кухне, и на полу, и где только не приходилось — под бомбежками и под обстрелом.
— Тебе приходилось браться за такие операции, за которые ты в мирных условиях, скажем, не взялся бы?
— Конечно, я не взялся бы! Моя специальность — пластическая хирургия, и я челюстно-лицевой хирург! Никогда в жизни я не взялся бы оперировать ранение живота, раз. В мирное время я никогда не ампутировал бы конечности, в мирное время я никогда в жизни не делал бы трепанацию черепа. Этим должны заниматься специалисты. Трепанацию черепа обычно делает нейрохирург. Животы оперировать — это общие хирурги.
— В Чечню хочешь вернуться?
— В Чечню я не "хочу вернуться" — я вернусь! Такой вопрос не должен задаваться, хочу я или не хочу. Конечно, хочу. Это моя родина. Америка — это временное, хотя приняли меня здесь очень хорошо. Их тронула моя история, чем я занимался и... В принципе, еще когда я был в Чечне, они писали в "Нью-Йорк таймс", "Вашингтон пост". Когда я приехал, меня заочно уже знали... А в Чечне остались мои родные — мама, братья и сестры, все друзья. Я очень по ним тоскую.
— Что тебя пугает сейчас в Чечне?
— Меня пугает вот это раздвоение, противостояние. Самое страшное для меня то, что сегодня чеченцы убивают друг друга.