Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий я закрываю поплотнее окна и врубаю на полную мощность Ирину Аллегрову.
Весной этого года она спасла меня в очередной раз. В глубине бесконечного локдауна, после нескольких месяцев взаперти, на пробежке я начала слушать «Бордерлайн» Земфиры. Земфира стонала — и я стонала вместе с ней; вся жизнь была тлен и тщета, надежды не было. На «Письме» я сломалась; среди мутных луж я перебирала в Spotify опции, способные составить антидот. Он предложил мне «Угонщицу» Аллегровой — и взошло солнце. Я бежала в старых трениках вдоль замусоренного берлинского парка Гумбольдтхайн — а не дефилировала по набережной в красивом пальто, как Николь Кидман в сериале «Undoing». Я не встретила Его, грипп не закончился — даже вакцину еще не подвезли,— но никто не умер, а я бежала и гоготала во весь голос от радости за чужую тетку, которая не видит ничего криминального в том, чтобы качнуть своим плотно обтянутым бюстом в сторону какого-нибудь младшего лейтенанта и лишить его на веки сна и дара речи.
В этот момент я поняла, что не хочу быть Земфирочкой, а хочу быть Ирочкой. К черту тревожное ожидание милостей от природы. Ирочка не камлает «жди меня-а-а-а» — Ирочка честно признается: «Я тебя ждала-ждала, а потом взяла и угнала». Ирочка не скажет «абьюз», Ирочка скажет: «ты о***л?» — и есть шансы, что ее услышат лучше, чем Земфирочку. Земфирочка боится сгореть заживо — а Ирочка всю жизнь горит, пламенеет леопардовыми лосинами, и ничего ей не делается. Ирочка валяет дурака, косячит, любит разных идиотов, бросает их, снова к ним возвращается; Ирочка честно пытается понять себя и иногда грустит, когда у нее это не получается, но другие ее интересуют намного больше, и через некоторое время она снова возвращается на танцпол и подмигивает мужчинам густо подведенными глазами. Привет, Андрей!
Ирочка — это больше, чем дурной вкус, чем липкое полусладкое в буфете БКЗ «Октябрьский». Ирочка — это веселый и бесшабашный захват власти, это карнавальный первертыш и жизненная сила. Любую коллизию она выворачивает наизнанку, сиськами наружу; она живет в непрерывном эксперименте над собой. Аллегрова — это попытка утвердить право зрелой — и видавшей разнообразные виды — женщины на свой собственный кайф, а кому не нравится — будьте сложными и плачьте у окна, дело ваше. В этом смысле ее песни удивительно феминистские: в стране, полной одиноких женщин среднего возраста, Аллегрова смеет заявлять, что флиртовать можно и на пенсии, было бы желание. И что стразики — это так красиво.
В минуты звериной серьезности Ирочка незаменима; она откачивает меня от цитокинового шторма питерским иммунитетом ко всему живому. С ней можно все, как тридцать лет назад можно было в гостях у дачной соседки Вички: вылизывать крем из миски, никогда не выключать телевизор, приклеивать накладные ногти, рисовать в песенниках и звонить в час ночи мальчику из параллельного класса, чтобы подышать в трубку. Дружить с Вичкой мне не очень разрешали — по определению моей бабушки, она была «пэтэушницей». Но именно такой подруги мне, оказывается, не хватало всю жизнь: в восьмом классе Ирочка знала, где взять мамину помаду и сапоги старшей сестры, чтобы отправиться в кабак, конечно. На пятом десятке она знает, в каком турецком отеле самые лучшие лежаки (и конечно же, самые нежные массажисты). И это она, Ирочка, молча варит мне большое какао с маршмеллоу, когда абонент снова временно недоступен. Ирочка, что бы я без тебя делала в своем библиотечном локдауне, в книжной пыли и муках саморефлексии! Я рада, что ты у меня есть. А что здесь криминального?