Три выставки в Москве посвящены памяти Никиты Алексеева (1953–2021): в Мультимедиа Арт Музее и в галерее Iragui показывают его рисунки и картины, а в Музее современного искусства «Гараж» — несколько рисунков, длинный рисованный свиток и множество работ других художников в составе выставки-оммажа «Служба времени. О природе длительности, преодоления и аффекта». Все вместе не складывается в ретроспективу, но представляет разные способы вспоминать и говорить об утрате.
«№ 7». Из серии «Розыгрыши», 2020. Выставка «Ближе к смыслу», Мультимедиа Арт Музей
Фото: Никита Алексеев / предоставлено МАММ
«№ 7». Из серии «Розыгрыши», 2020. Выставка «Ближе к смыслу», Мультимедиа Арт Музей
Фото: Никита Алексеев / предоставлено МАММ
Текст живет в большинстве рисунков Никиты Алексеева, в том числе в выставленных в Iragui и Мультимедиа Арт Музее: иногда это просто название работы, написанное непосредственно на листе, как часто делают дети; иногда — «часть речи» персонажа, реплика, заключенная в пузырь, как в комиксе; иногда — небольшой рассказ, какой, наверное, можно было бы вынуть и напечатать отдельно, но тогда в листе останется дыра. Он живет там не потому, что художнику-концептуалисту на роду написано играть в семиотические игры со словом и изображением,— он придает оформленность интонации, что и так ощущается в рисунке, но со словами, «набранными» особым алексеевским шрифтом, квадратными печатными буквами, становится отчетливее, хоть и не громче. И кажется, будто мы слышим голос автора. Голос, знакомый тем, кто не был лично знаком с Никитой Алексеевым, по его литературному творчеству — по «Рядам памяти», которые филологи будущего обязательно назовут одним из лучших памятников мемуарной прозы начала XXI века, или по почти ежедневным фейсбучным записям, превратившим его в популярного сетевого писателя (в Мультимедиа Арт Музее некоторые посты из фейсбука нанесены на стены рядом с рисунками — в качестве комментариев). И хотя оба жанра, мемуары и публичный сетевой дневник, по своей сути глубоко нарциссические, их лейтмотивом становится нечто вроде «мой дар убог и голос мой не громок». И это вовсе не деланная скромность художника, втайне рассчитывающего на то, что время-то всех рассудит и воздаст должное кому надо. Это дзенское, а он, как и все его ровесники, пережил увлечение дзен-буддизмом, в его случае идущее от любви к японскому и китайскому искусству, стоическое в бытовом и эпикурейское в строгом историко-философском понимании отношение к себе и миру. Голоса Никиты Алексеева всем стало как-то страшно не хватать, и хотя в последние годы он не был, да и не мог быть из-за болезни, диагностированной еще в молодости и постепенно лишавшей его мобильности, активным тусовщиком, завсегдатаем всех вернисажей и душой любой компании, оказалось, что этот тихий человек, сидящий по большей части дома, беспрестанно рисующий и пишущий о своих немудреных занятиях в фейсбуке, играл на московской (и не только московской) художественной сцене очень важную роль.
Фото: Courtesy Iragui gallery, фотограф: Анастасия Соболева
Фото: Courtesy Iragui gallery
Несколько выставок последнего десятилетия — в Московском музее современного искусства, «Гараже», «Екатерине» и других местах — ясно обрисовали роль Никиты Алексеева в истории позднесоветского неподцензурного искусства, да и сам он описал ее в мемуарах с поразительной трезвостью, честностью и аналитичностью, не преувеличивая и не преуменьшая. Один из членов-учредителей группы «Коллективные действия», не просто друг, но человек, настроенный на одну волну с Андреем Монастырским; один из основателей «МАНИ», «Московского архива нового искусства»; создатель APTART’а — галереи, помещавшейся в его квартире на улице Дмитрия Ульянова и превратившей квартирную выставку из единичного события в перманентный процесс, а круг сочувствующих, художников и зрителей,— в движение, нечто вроде мадридской «мовиды» в миниатюре; один из участников художнической рок-группы «Среднерусская возвышенность» — репетиции проходили в той же квартире на улице Дмитрия Ульянова, и это после того, как бдительные органы положили конец аптартистской вольнице. Перформанс, процессуальность, самоорганизация как род институциональной критики советской официальной художественной жизни, так сказать, критики практикой — на рубеже 1970-х и 1980-х он оказался в самых первых рядах авангарда, и в плане собственно искусства, и в плане того, как оно — через те же «Коллективные действия», «МАНИ», APTART, журнал «А-Я» и даже «Среднерусскую возвышенность» — формировало свою, альтернативную институциональную систему. Потом началась, как у многих в перестроечные годы, полоса эмиграции — опыт существования в свободном и глобальном мире искусства, хотя ему, принадлежавшему к московской если не золотой, то щедро позолоченной молодежи и знавшему языки, и раньше было чуть лучше видно, что происходит в мире по ту сторону железного занавеса. А потом — возвращение в Москву «лихих девяностых» и поворот к более традиционным, тихим, уединенным занятиям, писательству и рисованию, про какие можно было бы сказать, что они объединены общей жестовой природой — скольжением пера по бумаге, если бы девяностые не усадили писателя за клавиатуру компьютера, так что такое настойчивое вторжение текста в рисунок могло быть чем-то вроде сопротивления их технической разлуке. Эту творческую эволюцию можно было бы объяснить и социально-экономическими обстоятельствами, становлением местного художественного рынка и запросом на сделанную вещь, а вещь, рисованная художником, учившимся в Полиграфе и халтурившим иллюстратором в издательствах времен застоя,— это крепко сделанная вещь, что заметно по галерейной выставке, в Iragui, и личными — прогрессирующей болезнью, которая ограничивала перформативную свободу и которую он принимал с эпикурейским бесстрашием, превозмогая жизнь как страдание.
Фото: Никита Алексеев / предоставлено МАММ
Фото: Никита Алексеев / предоставлено МАММ
Фото: Никита Алексеев / предоставлено МАММ
Фото: Никита Алексеев / предоставлено МАММ
Фото: Никита Алексеев / предоставлено МАММ
«Ближе к смыслу» в Мультимедиа Арт Музее — исполненное завещание: Никита Алексеев готовился к новой выставке в музее в 2022 году, и она должна была называться по-английски «Drawing Time», чтобы перевод подразумевал множество вариантов — «Время рисования», «Рисуя время», «Растягивая время». На выставке «Ближе к смыслу» собраны станковые рисунки и картины, обнаруживающие свою рисуночную, графическую сущность: отдельные листы; листы, складывающиеся в серии, скажем, про веточки, ракушки и фрукты; листы, складывающиеся в истории наподобие комикса, скажем, про жизнь и приключения кирпичей; листы, складывающиеся в атласы, скажем, палеолитических рубил и скребел. Предметы этих рисунков чаще всего пустяковые, детские, из тех, что просто попадают в поле зрения, как, например, банановая кожура. Иконостас из рисунков, где эта банановая кожура принимает разные балетные позы, конечно, провоцирует искусствоведа на какое-нибудь глубокомысленное умозаключение о том, что это, дескать, объедки, оставшиеся нам после поп-арта. Но сам художник останавливает интерпретатора, признаваясь, что просто очень любит бананы — и есть, и разглядывать их кожицу, с черными пятнышками у черенка, первыми признаками умирания плода. Рисунки эти забраны в белые паспарту и повешены на стенах, как обычная, добропорядочная, смирная графика,— здесь нет рисунков, предназначавшихся для перформативных инсталляций, рисованных цветов, высаженных в настоящие цветочные горшки или же в снежные сугробы, гигантских свитков, за чьим повествованием зритель должен следить долгое время, как за развертыванием в пространстве стальных конструкций Ричарда Серры. Но и по ним, запертым в паспарту и под стеклом, видно, что это рисунки странного темпорального свойства — не только когда они составляются в серии, поскольку концептуальному искусству близок серийный принцип. Любой рисунок — неважно, что это, лимон, изображенный как живой, с почти скульптурной лепкой формы, или же хаотический рой точек,— обретает смысл как след художника, оставленный в пространстве и времени. И оказывается, что между рисуночной пуантелью 2010-х, беспредметной или же собирающейся в пейзаж имени Жоржа Сёра, и самым первым из подробно задокументированных перформансов Никиты Алексеева, 1976 года, называвшимся «Семь ударов по воде» и представлявшим собой семь линий, проведенных по водной плоскости, нет никакой принципиальной разницы.
Фото: Фото: Иван Ерофеев © Музей современного искусства «Гараж»
Фото: Фото: Иван Ерофеев © Музей современного искусства «Гараж»
Об этом иносказательно говорит изумительная выставка памяти Никиты Алексеева в «Гараже», сделанная Снежаной Крастевой и Андреем Мизиано. Выставку «Служба времени» обрамляют две работы покойного на бумаге: стая галочек, в которой зрителю предлагается видеть тучи скворцов над весенним Римом, и свиток, излагающий историю мира от года рождения художника до 2020-го. Между ними — интернационал мастеров тянуть, терять, измерять, проживать время. В перформансе, видео, фотосериях, проектах длиною в жизнь. Ежедневно дышать на зеркало, отсчитывать миллионы лет, писать числа, стремясь к бесконечности. Он Кавара, Роман Опалка, Тейчин Сье, Джино де Доминичис, Вячеслав Ахунов, Нам Джун Пайк и многие другие — коллективный человек перед лицом смерти, честно делающий свое художническое дело. Как-то, отвечая на вопрос, почему он так любит бумагу, Никита Алексеев сказал, что бумага хрупка, эфемерна и на ней так трудно что-либо исправить. Совсем как в жизни.
«Кот на фреске». Галерея Iragui, до 13 ноября
«Ближе к смыслу». Мультимедиа Арт Музей, до 15 ноября
«Служба времени. О природе длительности, преодоления и аффекта». Музей современного искусства «Гараж», до 30 января