«Ноно — это как вулкан»

На Зальцбургском фестивале прошла премьера оперы (или, согласно авторскому определению, «сценической акции») Луиджи Ноно «Нетерпимость 1960». Одно из самых сложных и амбициозных произведений второй половины ХХ века, написанное на тексты Сартра, Маяковского, Брехта, Фучика, представили в Зальцбурге в трактовке знаменитого дирижера Инго Метцмахера и режиссера Яна Лауэрса. Накануне премьеры Инго Метцмахер рассказал Алексею Мокроусову о своем знакомстве с Луиджи Ноно и об актуальности его музыки в XXI веке.

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

— Даже почитатели Луиджи Ноно не всегда по достоинству оценивают красоты «Нетерпения» — говорят, и музыка так себе, и с выбором слов композитор промахнулся, а взятые за основу события 1960 года (кровавый разгон алжирской демонстрации в Париже), текст Сартра, используемый в либретто,— все устарело.

— Некрасивая музыка?! Слова не те?! Все совершенно не так. Там такие прекрасные стихи в начале о том, что такое жизнь! И текст-прощание! Потом, что значит «некрасивая музыка»? Об этом можно долго спорить. Но второй хор а капелла — это что-то неземное, невозможно найти что-либо прекраснее, я ничего не знаю равного. И во второй части вся сцена в деревне невыразимо красива. Иначе все произведение в целом бы не состоялось, там действительно много агрессии, брутального. Но и финальный хор на текст Брехта тоже красив. Литературный уровень либретто очень высок.

— Были ли проблемы с партитурой?

— Никаких. На премьере 1961 года вся хоровая часть шла в записи, мы этого не стали делать — записали только два хора, они звучат для публики с четырех сторон, ровно так, как это прописано в партитуре, а все остальное идет вживую, хор располагается на сцене. Просто тогда не было настолько сильных хоров, чтобы осуществить задачи Ноно, и мы не обязаны следовать именно тем решениям, которые были приняты по тем или иным причинам на премьере.

— «Нетерпимость» ведь для вас политически важная вещь?

— Очень важная. Но не только потому, что она актуальна по сюжету, хотя и это важно. Она хорошо иллюстрирует взгляды самого Ноно. Все эти ярость, обвинение, которые скрыты в произведении, они прежде всего в музыке и в ней проявляются гораздо сильнее, чем в сюжете. В музыке и утопия, и надежда, и, если хотите, свет в конце тоннеля. И именно из-за того, что все это в музыке, а не только в рассказываемой истории, это произведение так прекрасно.

— То есть слова можно безболезненно изъять?

— (Смеется.) Нет, конечно, это все связано друг с другом, слова и музыка равноправны! Я хочу лишь подчеркнуть, что устрашающе актуальны не только рассказываемые истории, но и музыка.

— Но демонстрации в Париже во время алжирской войны и насилие полиции — разве это актуально?

— Но все это повторяется и сегодня в той или иной форме.

— Что касается просоветских взглядов Ноно…

— Он не был просоветских взглядов! Он состоял в Коммунистической партии Италии, а та совершенно не была просоветской. Я много бывал в Италии в молодости, когда Компартия была там очень важна, и видел, сколько делали коммунисты именно в области культуры, какие проводили фестивали, меня впечатляла их активность. В принципе какая разница, в какой именно он состоял партии, но, с другой стороны, в какой еще партии можно было оказаться человеку утопических взглядов, мечтающему о лучшей жизни для людей?

Я был молод, когда познакомился с Ноно, был всего лишь вторым дирижером на «Прометее» в Берлине, для меня это было как богоявление. Он сразу оказал мне доверие, взял с собой в Вену на фестиваль Wien Modern, где доверил дирижировать двумя своими произведениями. И это оказало невероятное воздействие на мою жизнь. Я знал многих, включая Штокхаузена, но встреча с Ноно для меня — важнейшая. Все это сегодня звучит едва ли не комично, сегодня такого уже почти не осталось, но у него была та мессианская сила, о которой писал Вальтер Беньямин, вера во что-то лучшее в будущем. По какой-то причине он поверил в меня, это, конечно, страшно меня вдохновило и ободрило. Думаю, мне бы не удалось пройти тот путь, который я в итоге прошел, если бы не встретил Ноно. И каждый раз, когда играю его музыку, я чувствую эту почти священную обязанность — хорошо это делать. В этой музыке лично для меня кроется удивительная сила, в этом смысле она опережает других композиторов. И потом, она в высшей степени эмоциональна, гораздо эмоциональнее, чем у Булеза или Штокхаузена. Ноно — это как вулкан.

— Был ли он наследником Шёнберга?

— Да, он написал «Канонические вариации», но его традиция берет начало в куда более раннем времени, в XVI веке,— Ноно вместе с Бруно Мадерной изучал старых венецианцев у Малипьеро. Когда мы с ним познакомились, он мне рассказывал о музыке XIV века, которой тогда занимался. Его истоки — задолго до барокко. Что касается Шёнберга, мне кажется, он не играет никакой роли в музыке Ноно.

— Можно ли влияние добарочной музыки услышать и в «Нетерпимости», есть ли там цитаты?

— Цитат нет, но это чувствуется в дыхании, в том, как все объединено, в одновременности текста и музыки — это как у старых итальянцев. Речь не о том, чтобы расслышать и понять текст, а том, что текст выражается музыкой, он сохранен в музыке, преобразован ею, он использован, чтобы появилась музыка, которая его пересоздает.

— В исполнении театрального Ноно вы идете от более поздних его произведений к первым. В этом есть особая логика?

— Никогда не думал об исполнении «Нетерпимости», пока Маркус (Хинтерхойзер, интендант Зальцбургского фестиваля.— “Ъ”) не предложил ею заняться. Скальный манеж — прекрасное место для этого. В свое время интендант в Мангейме спросил молодого Ноно, не хочет ли он написать оперу, он ответил: да, но только не для привычного театра, скорее для Пьяцца-дель-Кампо в Сиене. Скальный манеж не площадь в Сиене, но это все равно иное место, «нетеатр», оно бы понравилось Ноно, его музыка здесь звучит отлично. «Солдат» Циммермана тоже было бы тяжело ставить в нормальном театре, зато здесь пространство для них идеальное. Не знаю, что было бы, если бы мне предложили ставить «Нетерпимость» в обычном театре — Ноно требует места, иначе звукам слишком тесно.