Ольга Ускова, президент Cognitive Technologies и основатель Музея русского абстрактного искусства
Фото: Александр Платонов
Фото: Александр Платонов
До конца года вы собираетесь открыть Музей русского абстрактного искусства. Как возник интерес к такому искусству и с чего началась ваша коллекция?
Все самые классные вещи в жизни происходят случайно. Мое знакомство с рынком искусства произошло лет пятнадцать назад, когда я стала покупать первые картины, но это сложно было бы назвать началом коллекции. Я покупала что нравилось, в основном это было европейское современное искусство. Я не люблю законченных форм, примитивных высказываний, мне нравятся работы, в которых есть несколько слоев, над которыми надо подумать, которые дают простор воображению.
А дальше произошло эпохальное событие. Одному из моих знакомых, в то время он был топ-менеджером крупного госбанка, нужно было выбрать подарок на юбилей. И я на одном из голландских аукционов купила, за приличные деньги, работу современного немецкого художника... Мой приятель — человек очень вежливый, но тут он открыто сказал, что я не имею представления о том, что такое абстрактная живопись. Буквально через два дня он отвез меня на дачу-лабораторию Элия Белютина, которую он тогда как меценат начал приводить в порядок. Посадил меня посреди лужайки, расставил вокруг картины. Я посидела там минут пятнадцать, и вдруг у меня слезы полились.
Я не слезливый человек, но было сильное впечатление, и я не понимала, как, почему. Я приехала в Москву, и меня три недели не отпускало. И я решила, что хочу это иметь дома, раз так сильно на меня действует. Я никогда раньше не слышала эти фамилии. Это были Вера Преображенская, Владислав Зубарев. Найти их в Москве оказалось непросто, но в какой-то момент я вышла на самого крупного коллекционера этого искусства — Самвела Оганесяна. Я у него тогда купила первые пять картин. Это было ужасно смотреть, как он с ними расстается. То есть, с одной стороны, ему деньги были нужны, с другой стороны, с каждой картиной это было как отрыв от сердца. И пока продолжалась эта мучительная процедура расставания его с картинами, он рассказывал историю группы, историю этих художников, Белютина, и я слушала как завороженная, потому что это у меня начало складываться в какое-то целостное представление о неизвестной для меня жизни и понимание, почему так сильно действуют полотна. После этого мы начали дружить, а за год я купила около 30 работ. Но через год у Самвела диагностировали рак в поздней стадии. За десять дней до смерти он меня пригласил к себе. Вся семья ему сказала, что коллекцию продолжать не будет, это слишком большая нагрузка…
И он мне сказал, что готов уступить по очень сдержанной цене всю коллекцию, но при условии, что я буду продолжать это дело. Я посоветовалась с мужем, мы где-то дня четыре не могли решиться, но я все-таки сказала да. Потом был где-то год хождения по мукам, точнее, я пыталась понять, что это за мир. Я не коллекционер и не искусствовед. И вот у меня на руках эта коллекция, надо разбираться и с позиционированием, и с ценностью, что вообще творится в современном искусстве и какая роль России во всей этой истории.
Это было шесть лет назад. И вот что я обнаружила. Сейчас роль нашей страны в современном искусстве нулевая, за границей знают только тех, кто эмигрировал. Все российские специалисты убеждали меня в том, что советский послевоенный авангард никому не нужен и лучше не ввязываться в это, но я попробовала показать его на Западе. И первый, наверное, такой серьезный поддерживающий толчок я получила из Лондона, а не из Москвы — несколько картин для выставки у меня запросил Музей Виктории и Альберта. И с этого момента Москва начала разворачиваться. И наверное, таким крестным отцом для нас стал Русский музей. Там осенью 2014 года нам дали для выставки целый этаж. Мы сделали ее интерактивной, в последнем зале проводили мастер-классы в игровом режиме по методикам Белютина. И получилось неожиданно круто. Представьте себе, Мраморный дворец, там нет рядом метро, а у нас очередь стояла. Тут мне уже стало очень интересно. Я поняла, что есть запрос.
Для того чтобы искусство вернуло себе доминантную и передовую роль, для которой оно и было создано, необходимо думать о новом формате его подачи. Зритель должен удивляться, у него должна возникнуть эмоциональная реакция, а для этого нужно по-другому задействовать сенсорное восприятие. Все должно работать вместе: пространство, сама картина как артефакт, видео- и аудиосопровождение, работа с интеллектом, с нейронными слоями. Человек должен войти глубже в картину, он должен вовлечься в то, что там происходит. И абстракция в этом смысле интереснее, потому что если это действительно серьезный художник, то, как правило, эти картины зашифрованы.
Мне показалось, что статичных музеев, музеев-воспоминаний, музеев-архивов в мире много. А вот музеев нового толка практически нет. Мы взяли некоторую паузу, потому что уже зафиксировали музейную часть, которую хотим показать, а потом решили, что пространство должно быть динамичным. Мы сейчас думаем о неких проектных сессиях, которые, видимо, будут запущены раз-два в неделю. Это не будут обычные экскурсии в духе «посмотрите налево, вы увидите обнаженную женщину». В них будет показана часть коллекции, и дальше будут привлечены и аудиохудожники, и видеохудожники, музыканты и так далее.
Сейчас много художников работают с современными, передовыми технологиями, которыми занимается ваша компания Cognitive Technologies. Есть работы, которые построены на машинном обучении, искусственном интеллекте, дополненной и виртуальной реальности. Вы собираетесь их интегрировать тоже?
Совершенно верно. Художники часто к нам приходят за инструментами, потому что сама работа с нейронными сетями требует серьезных математических навыков. Одна из моих идей — разработать некоторый набор инструментов, которым можно будет на месте пользоваться, и чтобы молодые ребята могли приходить и просто пытаться делать то, что им интересно.
Еще раз повторю, что искусство не должно быть скучным. Оно не может быть скучным. Если эмоцию вызывает только ценник, то это не искусство, это акция. Надо разделить мир акций и искусства.
Когда музей запустит первые проекты в этом здании?
Первый проект будет с искусственным интеллектом и работами молодого художника Никиты Курдюкова. Но мы сейчас ищем куратора. Мы сдвигаем сроки открытия, потому что мне нужен человек-проект, который сможет сделать все правильно.
Сейчас у вас в коллекции где-то больше 1 тыс. картин. Вы не собираетесь дальше пополнять ее, потому что уже собрали максимально все, что можно было?
Нет, я сейчас объясню. Человек, который создает искусство, хочет, чтобы оно выставлялось. Имея огромную коллекцию, невозможно выставить всех. Мне не нравятся коллекционеры, которые хранят что-то в подвале. Я считаю, что если уж человек взял на себя такой труд, как коллекционирование, то он должен максимально показывать все это. Иначе зачем художник жил? Я считаю, что мы достигли того предельного материала, с которым можем работать. Я хочу все, что есть, перевести в аудио, видео, нейронный режим и, исходя из этого, понять, куда мы будем двигаться дальше. При этом чрезвычайно важна эмоциональная реакция на искусство. Я сторонница KPI.
KPI для своего музея вы какой бы установили?
Я думаю, что большой офлайновый проход здесь (в здании в Сокольниках, построенном в 1929 году по проекту Мельникова, где размещаются собрание будущего музея и компания Cognitive Technologies.— «Ъ-Инициативы») все равно невозможен. Я рассчитываю на онлайн. Мы сейчас собираемся запустить отдельное издательство с YouTube-каналом, KPI там будет количество просмотров и комментариев. В современной истории важнейшей частью является интерактив. Это же уникальное свойство нашей эпохи — то, что мы получили возможность прямого контакта, ответа. Поэтому мне кажется, что комментирование и является ключевым KPI.
Когда вы планируете запустить эту онлайн-платформу?
До конца года я хочу представить нового руководителя проекта. А после этого объявим все остальное.