На Чеховском фестивале, проходящем в Москве при поддержке Министерства культуры, показали новую версию старой пьесы Ибсена, поставленную Саймоном Стоуном в венском Бургтеатре. Почему у самого модного режиссера Европы на этот раз не вышло шедевра, задумалась Алла Шендерова.
Стараниями сценографа Карин Брак все два часа действия на сцене идет снег
Фото: Александр Куров/Международный театральный фестиваль им. А.П. Чехова
Месяца не прошло с тех пор, как Москва познакомилась с Саймоном Стоуном, причем знакомство началось с высокой ноты: «Три сестры» (подробнее — см. “Ъ” от 7 мая), возможно, лучший на сегодня спектакль 35-летнего режиссера, выросшего в Австралии и за шесть лет взявшего европейский театр без боя. Его триумфальное восхождение началось с Ибсена, тексты которого он тонко и точно транспонировал в сегодняшнюю жизнь. В «Доме Ибсена» Стоун соединил не несколько пьес, а несколько лейтмотивов, поместил героев в застеколье (почти в такой же дом, как в «Трех сестрах»). И оторваться от пятичасовой «реальной» жизни героев Ибсена было трудно. В «Трех сестрах» Стоун пошел еще дальше. Он сочинил такой текст (слова плюс мизансцены), что актерам не надо было притворяться героями Чехова: попав в предложенные обстоятельства, они становились ими, ничего не играя.
В этом принципиальное отличие других спектаклей Стоуна от «Йуна Габриэля Боркмана», поставленного в венском Бургтеатре в 2015-м. На сцене всего семь актеров. «Но какие!» — добавят театралы. Действительно, хорошие. На роль Боркмана, бывшего директора банка с амбициями властелина мира, открывшего другу-предателю тайну своих махинаций, приглашена немецкая звезда Мартин Вуттке — именно он играл Гитлера в «Бесславных ублюдках» Тарантино.
Маленькую, но боевую актерскую компанию Стоун поместил не в реалистичную, как прежде, а в полностью условную среду, решив, что она станет хорошим контрастом к подробному актерскому спектаклю. Но, похоже, излишнее доверие к актерам и сыграло с режиссером злую шутку.
Стараниями сценографа Карин Брак все два часа действия на сцене идет снег. В прологе пустое белое пространство прорезает хриплый звонок. Потом еще раз. Открывать несуществующую дверь выскакивает немолодая, но все еще рыжая фру Гунхильд Боркман (Биргит Минихмайр). К ней приехала сестра и бывшая соперница Элла Рентхейм (Каролин Петерс). По Ибсену, они близняшки. При этом у строгой Эллы черное пальто и прямые волосы, а на кудрявой Гунхильд — полупрозрачная туника, придающая ей игривый вид. Но она не весела — она навеселе, и без конца по-собачьи роется в снегу, откапывая очередную бутылку.
Стоун, как всегда, остроумно переписал текст, выражая суть пьесы Ибсена понятными нам сегодня обстоятельствами. Через 15 лет после того, как муж попал в тюрьму за растрату, Гунхильд все еще боится репортеров, не выходит из дому и мечтает, чтобы еду начали доставлять дроны. «Ты себя гуглишь?» — спрашивает она Эллу. Они обе причастны к скандалу, но Гунхильд досталось больше: в сети все еще висят фото и репортажи, сделанные во время ареста мужа.
Обе актрисы ироничны, но не скатываются в фарс. Когда-то они делили старшего Боркмана, потом его сына Эрхарта (Макс Ротбарт). Но красавчику-сыну не нужна мать с ее честолюбивыми мечтами (она верит, что его выберут в парламент и он станет столь знаменит, что все забудут неудачника-отца). Не нужна ему и тетка, умирающая от рака и мечтающая передать юноше свое состояние и фамилию.
Идея со сменой фамилии поначалу тревожит и самого Боркмана: он впервые спускается к жене. Как и у Ибсена, отсидев восемь лет в тюрьме, он безвылазно обитает на втором этаже дома, утратив интерес ко всем, за исключением Фриды (на Лилиан Амюа красное платье-мини), дочери своего бывшего подчиненного.
Мартин Вуттке широко шагает по снегу, размахивая длинными седыми патлами в такт длинным полам пальто, надетого поверх куртки. Щуплый, невысокий, но не утративший своего громадного темперамента. «Школа Станиславского учит расслабляться, но мы хотели напрягаться»,— фраза Вуттке. Боркман у него не сломленный тюрьмой неудачник, а старый рокер. Реплики о своем несостоявшемся владычестве над миром он почти пропевает, вернее, мелодично прокрикивает.
К его крику постепенно присоединятся две дамы, потом сын, предпочитающий карьере путешествие в Южную Америку в обществе зрелой красотки Фанни и (к ужасу отца) юной Фриды. Фразы матери о чести фамилии и долге перед родителями он парирует словами о том, что не хочет быть, как они. А вот кем хочет, объяснить не умеет. Поскольку все кричат довольно хрипло и отрывисто, да еще утопая в снегу, происходящее приобретает комичный оттенок. Но даже этот комизм не в силах оттенить монотонность происходящего.
Через двадцать минут после начала спектакля зритель понимает, что Гунхильд — опустившаяся алкоголичка, Элла — трагическая неудачница, Эрхарт — ничтожество, а Боркман — экс-фюрер, не растерявший драйва. Спектакль длится, актеры мечут громы и молнии, снег идет, но что-то не срабатывает. Сюжет Ибсена вполне актуален, текст — смешной. А вот сочная актерская игра, надрыв, разрыв и все прочее, не подкрепленное четким режиссерским решением, похоже, на глазах уходит в прошлое.
В финале из-за закрытого занавеса доносится тихая электрогитара, а перед занавесом около примирившихся над трупом сестричек лежит вроде бы мертвый Боркман. В последнюю секунду спектакля он вдруг поднимает руку, показывая «викторию», и это выходит куда оглушительнее, чем все психологические разборки.