выставка футуризм
Золотой поре футуризма, его жизни в 1910-1918 годах, посвящена большая выставка в венском Кунстфоруме. Фигуру основателя движения, миллионера, литератора и милитариста Филиппо Томмазо Маринетти, специально для Ъ изучал в австрийской столице корреспондент "Домового" АЛЕКСЕЙ Ъ-МОКРОУСОВ.
Когда в 1912 году Филиппо Томмазо Маринетти задумал организовать передвижную выставку футуристов по Европе, футуризм был уже широко известен, но все еще не очень популярен. Его тексты и манифесты все еще опережали конкретные художественные явления.
Успех турне был ошеломительный. Отбоя от зрителей не было ни в Берлине, ни в Лондоне, под натиском футуристов пали и Париж, и Лейпциг. Москва и Петербург сопротивлялись, но вяло — у нас уже были свои кубофутуристы. Маринетти использовал стратегию активной рекламы, начатую в 1909 году публикацией первого манифеста футуризма на первой полосе Figaro. В Берлине, например, он лично разбрасывал по улицам тысячи листовок из проезжавшего автомобиля.
Нынешняя выставка в венском Кунстфоруме пытается воссоздать дух той передвижной выставки. О реконструкции речь не идет — многие из 200 представленных экспонатов созданы уже в период первой мировой войны. Кураторы ограничились периодом 1910-1918 годов, сосредоточившись на первом этапе в жизни футуризма, когда он еще не был политически ангажирован, а просто заявлял себя как часть нового мира, сотканного из шума машин и невиданных ранее скоростей, непривычных звуков и торжества техники.
Многие объясняли этот технократический пафос общей отсталостью Италии в начале ХХ века. В техническом отношении страна только вступала во вторую индустриальную революцию, в художественном — все еще пребывала на задворках постимпрессионизма.
Отсталость оказалась прогрессивным фактором. Она позволила не только произвести всеобщую инвентаризацию искусств (на подведение итогов потребовалось, в общем-то, минимум времени: инвентаризировать было особо нечего), но и задать новые горизонты практически во всех сферах изящного.
Сперва к литературно-абстрактному манифесту Маринетти присоединились художники, затем был найден архитектор, позже настала очередь и театра, и музыки. В итоге публике и впрямь явили принципиально другой взгляд на мир — целостный, возникший не путем естественного развития, как стили прежних веков, но исключительно усилием мысли, то есть донельзя идеологизированный и концептуальный.
Едва ли не главным словом в лексиконе самого Маринетти было "национальный", "национализм", и он боготворил его на протяжении всей жизни. Впрочем, для современников он был далеко не единственным глашатаем новых мыслей. Хоть характер Маринетти и не был столь диктаторски-истеричен, как характер Анри Бретона, нешуточно перепахавшего сюрреализм своими выходками, именно Маринетти остался главным персонажем футуризма в сознании потомков. Благодаря ему словарный запас революционеров всех стран пополнился, в частности, термином "вечно вчерашние" — passatista,— впервые примененным, впрочем, по отношению к милой старушке Венеции, городу, безнадежно отставшему от урбанизации уже столетие назад.
Милитаризм не в моде ныне, и потому в Вене показывают безусловные художественные, а не сомнительные политические достижения футуристов, причем только итальянских — вроде эскизов Фортунато Деперо к балету Стравинского "Песни Соловья" или архитектурных фантазий Антонио Сант-Элиа, и сегодня (будь они осуществлены) сделавших бы честь какому-нибудь нью-йоркскому ландшафту. Есть на выставке и образцы тканей, придуманных футуристами, и даже музыкальные инструменты, специально изобретенные ими для передачи звуков большого города, наполненного и напоенного новой техникой.
Футуризм пригодился в России, взявшей у Маринетти и культ машины, и культ революционного насилия,— недаром опубликованный в 1910 году текст Маринетти назывался "Война, единственная гигиена мира". Да и сам творец нового течения был хорошим стрелком, писал восторженные репортажи с военных фронтов и не испытывал гуманистического трепета перед насильственной смертью. Его портрет в расшитом золотом мундире члена Итальянской академии напоминает портрет иного наполеоновского маршала. Уже будучи стариком, отправился на войну в Эфиопию, а в 1942-м записался добровольцем.
Умереть ему привелось в собственной постели в окружении семьи в доме на озере Комо. Смерть же выпестованного им движения наступила гораздо раньше, когда стало понятно, что оно многое сумело предвидеть в ближайшем будущем, но ничего — изменить.