В рамках завершающегося Фестиваля японского кино в Москве покажут фильм Рюсукэ Хамагути «Асако 1 и 2», участника основного конкурса Каннского фестиваля этого года. Режиссер, начинавший когда-то со студенческого ремейка «Соляриса», прославившийся пятичасовым фильмом-импровизацией «Счастливый час», на этот раз снял историю любви, отсылающую к французскому кинематографу 1960-х
Фото: Bitters End
Фото: Bitters End
Студентка Асако посещает в Осаке выставку черно-белых работ фотографа 1970-х Сигэо Готё «Я и другие» и встречается глазами с расхристанным парнем в сандалиях. На улице он спрашивает ее имя, называет свое — Баку — и целует в губы. Потом — пивная со столешницами на ящиках для винных бутылок, дискотека, где Баку крутит винил и ударом ноги отбивает от Асако прилипчивых парней, падение с мотоцикла на серпантине, венчающееся еще одним поцелуем под взглядами автомобилистов, барбекю и еще пиво в пригородном домике друзей Баку и его странный ночной поход за хлебом, из которого он вернулся на рассвете. Так Асако стало известно про Баку, что он может пойти в булочную и пропасть на неделю, но он дал обещание, что, как бы долго он ни пропадал, обязательно к ней вернется. А спустя шесть недель — еще один его поход, за обувью, из которого она его так и не дождалась.
Фото: Bitters End
Два года спустя в Токио Асако — работница кофейни. Она идет забрать пустой термос в переговорной компании, производящей сакэ, и находит там Баку — в костюме, галстуке и аккуратной стрижке. От Баку остались одно лицо и кансайский акцент. Он вообще не Баку. Он — Рёхэй, покладистый, исполнительный и верный, только курит много. Потом — снова выставка Сигэо Готё, подружка Асако в телеспектакле «Три сестры», яростные студенческие споры про то, как играть Чехова, и постановка «Дикой утки» Ибсена, сорванная землетрясением в Тохоку, буквально толкнувшим Асако и Рёхэя в объятия друг друга среди паникующей толпы. На свалившейся от подземного толчка афише «Дикой утки» — март 2011-го.
Пять лет спустя Асако и Рёхэй — молодая пара. Асако не забыла Баку, но успела полюбить заботу и безопасность, которые дарит ей Рёхэй, а с ними — запах табака и подавляемого стресса. Но пока Рёхэй подбирает ей обручальное кольцо, на рекламных щитах Токио появляется новый герой — восходящая звезда кино Баку Тории. В ролике одеколона он рассказывает, что ездил в Сибирь смотреть вечную мерзлоту, голодал на тротуарах Шанхая, стал фотомоделью и, как и обещал, вернулся.
Фото: Bitters End
Конечно, с пересказом сюжетной затравки «Асако 1 и 2», как и любого фильма, можно было б уложиться и в один абзац — достаточно убрать Готё, Чехова, Ибсена и одеколон. Но маленькое чудо этого фильма как раз в том, что он дает подышать горько-сладким воздухом переходного периода между порывами юности и началом оседлости именно за счет грамотно подобранного аккомпанемента. Тут ведь дело не только в том, что поцеловались-расстались-познакомились-женились. Дело — в грамотно сыгранном Чехове и грамотно съеденной устрице, грамотном коротком плаще на молодом клерке, в грамотном вечернем перемигивании светофоров за его спиной, грамотных танцах на дискотеке, когда пошел фанк, и грамотных лужах на мостовой, когда одернул рассвет. Это французский фильм 1960-х про любовь, в котором главное — атмосфера, только нынче такой фильм вернее дождаться из Японии. Хоть сюжет с двойниками заставил критиков вспомнить «Головокружение» Хичкока, своим очарованием он наследует скорее «Украденным поцелуям» и «Семейному очагу» Франсуа Трюффо — дилогии о любви в 25 лет, когда инфантильность играет в салки с ответственностью в пока еще допустимых условиях богемного образа жизни.
Японцу Рюсукэ Хамагути мировую славу принес показанный в Локарно полуимпровизационный пятичасовой «Счастливый час» (2015). Собственно «Асако 1 и 2» — первая за 10 лет с окончания киноуниверситета картина Хамагути, уложившаяся в формат прокатного кино. Он снимал то среднеметражные фильмы, то документальную трилогию о жертвах того самого землетрясения в Тохоку, которое в его новый фильм привнесло еще одну старую французскую, на этот раз — лелушевскую ноту, когда историческое событие из новостей играет роль спускового механизма в истории любви. Зато еще студентом в качестве курсовой он поставил полуторачасовой ремейк «Соляриса» — вот откуда тянется его интерес к двойникам, любовникам, ожившим из прошлого, любовникам, которых любишь за сходство с прежними любовниками. У себя на родине Хамагути прозвучал с ним уже после показа на смотре в Токио в 2008 году — к сожалению, с тех пор фильм никто не видел из-за нерешенного вопроса об авторских правах.
Фото: Bitters End
Теперь Хамагути рассказал историю о девушке, которая, не отпустив прошлое, рисковала обессмыслить не только свои лучшие годы, но и лучшие годы того, кто на нее ставил,— то есть историю примерно любого человека. И если рассказать такую историю с сочувствием, любуясь этим невосполнимым жизненным этапом сомнамбулизма (в оригинале «Асако» называется «Я сплю и просыпаюсь»),— что ж, как вариант, выйдет Чехов, из-за «Трех сестер» которого пять минут экранного времени ругались герои. Как вариант — «Асако», горький фильм, который так сладко смотреть.
Потому все так и оказалось сложно для Асако после 25 и для зрителей фильма о ней, что было так грамотно до. Нельзя разлюбить тот танец на дискотеке, и тот поцелуй в шлемах после аварии, и те фото Готё — всё, что про Баку. Но также нельзя разлюбить тот плащ в неоновом Токио, и тех устриц в Тохоку, и упавшую от землетрясения афишу «Дикой утки» — всё, что про Рёхэя. Нельзя разлюбить те мгновения, когда жизнь обретает четкость и фокус — чтобы стать твоей навсегда.
В конце Хамагути оставляет нас и своих героев в полной растерянности: не придется ли им дальше жить с разбитыми сердцами? В финальном кадре они глядят с балкона на грозящий потопом поток. До титров им осталось только две реплики.
— Боже, какая мутная река!
— Но — красивая.
Последнюю произносит, конечно же, Асако. Затемнение. Песня. Разумеется, грамотная.
«Каро 11 Октябрь», 30 ноября, 20.00