В Литовской опере спектаклем Эймунтаса Някрошюса, поставленным в варшавском театре Narodowy, завершился вильнюсский фестиваль Sirenos. Алла Шендерова оценила, что «Дзяды» сыграли в канун Дзядов — праздника поминовения умерших, отмечаемого литовцами и многими славянскими народами с языческих времен.
Фото: Дмитрий Матвеев
Уместить в газетную заметку историю о том, как знаменитый литовец поставил «польское все» — «Дзяды» Адама Мицкевича, невозможно. Тогда уж скажем одной фразой: сложносочиненная поэма, поставленная с большим почтением к первоисточнику, стала поводом для Някрошюса поговорить на главные для него темы: что такое творец и в каких он отношениях с высшими силами. Посмотреть спектакль стоит еще и для того, чтобы понять масштаб Мицкевича: его ценили лучшие русские поэты (Пушкин признался Жуковскому, что Мицкевич «заткнул его за пояс»), арестовывали как заговорщика, не публиковали и, как выясняется, не публикуют: «Дзяды» по-русски не переиздавались с 1968 года. В интернете полного текста не найти.
Вокруг «Дзядов» вообще много тайн, на то и романтическая поэма: первую часть совсем молодой автор сжег (уцелели отрывки), вторая и четвертая — слияние мифологии и байронизма, третья написана позже, и в ней публицистика, хроника репрессий в Польше и Литве середины XIX века, тоже облечена в форму мистики. «Дзяды» всегда были барометром общественного климата. Впервые их поставили в Польше в 1901-м. Потом был перерыв — до 1955-го. В конце 1967-го, с запрета спектакля Казимежа Деймека, начались студенческие демонстрации. Среди самых знаменитых постановок нового времени — «Дзяды» Конрада Свинарского (1973) и Ежи Гжегожевского (1987 и 1995).
Как утверждает Роландас Растаускас, драматург спектакля, литовский вариант «Дзядов» — тоже сюжет.
В нем герой по имени Густав, именуемый в оригинале «упырем» или «вампиром», в советское время стал «призраком». («В “упыре” власти видели намек на себя»,— говорит Растаускас.)
Но и это не все. В 1920-е годы в Вильнюсе Мицкевичу решили поставить памятник. Проект работы Збигнева Пронашко возили по всему городу, но места так и не нашлось.
Само собой, тень этого памятника приютил Някрошюс. Как иначе мог поступить режиссер, у которого живого Гоголя запихивали в мусорный бак (спектакль «Нос»), а след черной босой ноги Пушкина отпечатывался на каждой странице тома энциклопедии («Маленькие трагедии»). Художник Мариус Някрошюс сделал в заднике сцены огромную прорезь, в которой, подобно статуе Командора, мелькает трехметровая тень с чертами польского классика. Впрочем, Густав (Гжегож Малецкий), призрак из второй и четвертой частей «Дзядов», и арестованный за участие в заговоре Конрад (тот же актер) из четвертой части — тоже альтер эго Мицкевича.
Как всегда у Някрошюса, в прологе по сцене бегает девушка-ангел, затем выскакивает сиротливая группка людей: прыгают через ручей, щебечут, спрашивая друг друга: «Что произойдет на Дзяды?» «Да ничего»,— срезает их Предводитель ритуала (тот же актер потом превратится в беса-искусителя). Густав, убивший себя от несчастной любви, выходит из прорези для памятника без грома и молний. Есть немного музыки (тот же трагический аккорд, что звучал когда-то в русском «Вишневом саде» Някрошюса), но она приглушена, чтоб не мешала слушать музыку стиха. Читая английские титры (доля иностранца), можно уловить, что режиссер стремится всеми силами заземлить романтизм. Так что Густав поначалу отличается от прочих лишь тем, что носит пальто (костюмы Надежды Гультяевой). А потом актер вдруг вздымает руки вверх и совершает какие-то пассы. В общем, он делает то, что обычно вызывает у зрителя неловкость и мысли об архаике. Но зал замирает. Идущий от сцены столп энергии можно резать ножом. Публика превращается в одно существо, готовое читать неудобные титры, верить призракам — делать все, что прикажет Някрошюс.
Собственно, дальше можно не описывать. Все, как всегда у Някрошюса, но только он более точен, чем, скажем, в «Божественной комедии» или в «Борисе Годунове». И более свободен.
Его спектакль намеренно распадается на ряд эпизодов: трагичных, смешных, сюрреалистичных, иногда причудливо смонтированных (вот так же художник делает в полу ряд дыр — в одной из сцен варшавский высший свет играет в гольф, но вполне может быть, что дело происходит не в Варшаве, а, скажем, на Марсе).
Но в целом — да-да, это постдраматический театр, в котором сквозным является не текст, а размышление о той силе, что дана творцу.
Может, потому и кажется затянутым послесловием последняя часть (о зверствах царского сатрапа Новосильцева). Собственно, она и не нужна после того, как на наших глазах Призрак, одержимый бесами, в очередной раз умирает, тело обкладывают пачками наконец-то изданных книг. Одну книгу открывают, кладут на страницу перо. Мертвец тут же просовывает руку — и ну строчить автографы. Гении они такие: то ли бессмертны («весь я не умру»), то ли святые — весь истлеет, а рука с пером тут как тут.