— С вашим романтическим имиджем было непривычно сниматься в комедии?
— Да уж, когда вам в лицо опрокидывают соус ***, задумаешься, на кой черт было становиться актрисой. Но я обожаю комедии. Мой идеал — фильмы Эрнста Любича. Это великое искусство: смешить и при этом оставаться трогательной.
— У вас уже был подобный опыт — фильм "Диван в Нью-Йорке". Но ваш дуэт с Уильямом Хертом, кажется, не совсем получился.
— Это не совсем моя вина, но фильм действительно не получился. Просто делать комедии очень трудно.
— На сей раз с Жаном Рено у вас вышла отличная пара.
— Да, между нами возникло то, что называют "химией". Хотя мы очень разные, и у нас разные перспективы. Жан по природе продюсер, я — ни в малейшей степени.
— Судя по фильму, в конечном счете решения принимают женщины.
— Неужели фильм можно так трактовать? Я удивлена и никогда бы такой вывод не сделала. Знаете, что я вам скажу: женщины принимают решения, когда этого не делают мужчины. Именно так я иногда и поступаю — но только в тех случаях, когда решение необходимо принять, а никто и в ус не дует.
— Вы и Жан Рено — две французские звезды, говорящие по-английски и снимающиеся в Америке. Там по-другому работается?
— Я никогда не жила в Америке, а почти все мои фильмы снимались в Европе. И все же я знаю: у американцев отличное чувство community — то есть корпоративной общности. Они очень мобильны и способны двигаться почти одновременно в разных направлениях. У нас, французов, меньше общности, больше цинизма. Каждый если за что-то одно схватится, так и тянет эту добычу до конца жизни.
— Но вы ощущаете себя французской актрисой, членом семьи, продолжательницей традиции?
— А разве эта традиция существует? Я чувствую себя посторонней: для французов — иностранка, для иностранцев — француженка.
— Случались ли в вашей карьере неожиданности?
— Сколько угодно. Иногда и не думаешь сниматься — и вдруг оказываешься втянута в проект, который в корне изменит твою профессиональную ситуацию.
— Стал ли таким фильмом "Шоколад"? Вашу роль в нем называли магической.
— Меня всегда волновали такие вот скачки в истории. Поколение за поколением все подчиняется заведенному порядку вещей — и вдруг приходит кто-то и все меняет радикально. Но магия не в том, что моя героиня меняет жизнь людей, а в том, что в ответ эти люди поворачивают и ее судьбу тоже.
— Вы вышли из артистической семьи?
— В моей семье были люди, связанные с театром, мой дядя — известный арт-дилер. Но я не имела понятия, что такое кино.
— А чем вы тогда увлекались? Говорят, дневниками Марии Башкирцевой?
— Было дело. И не только — но также Пушкиным, Горьким, Достоевским. Читала Цветаеву и Ахматову.
— Не приходилось ли вам впоследствии играть русских героинь?
— Только на сцене — в "Чайке", которую Андрей Кончаловский поставил в Одеоне. Это прекрасный режиссер. Встречала я также Никиту Михалкова, он сказал, что хотел поговорить со мной о каком-то проекте, но потом исчез. Навсегда.
— А кто ваши самые любимые режиссеры?
— Они такие разные. Лео Каракс — это моя юность и часть моей жизни, мы должны были вместе жить и верить, я была членом группы, семьи, так сказать банды. Потом я снималась у Годара и сделала открытие: есть режиссеры, не любящие актеров и не нуждающиеся в них. Они используют энергию борьбы с актерами и их сопротивления. Самый лучший контакт у меня был с Михаэлем Ханеке и с покойным Кшиштофом Кесьлевским.
— Вы должны были играть и в фильме "Рай" Тома Тыквера?
— Да, Кесьлевский писал этот сценарий для меня. Кейт Бланшетт сыграла прекрасно, но фильм Тыквера мне не понравился. Слишком самоуверенный и рассудочный, вместе с тем — боязливый. Нельзя работать вместо кого-то: если уж берешь чью-то идею — примеряй ее полностью на себя.
— Ваш сын смотрит ваши фильмы?
— Он видел только "Шоколад" и "История любви". На последнем спросил отца: они что, смеются над мамой? Речь шла о сцене с единственным в фильме "спецэффектом" — соусом vinaigrette.