Под учредительным номером 6414010180 Министерство юстиции России зарегистрировало в Саратове некоммерческий благотворительный фонд с названием "Русфонд подари жизнь". Учредитель и директор фонда — Алексей Витальевич Ковалев.
Фото: Дмитрий Коротаев, Коммерсантъ / купить фото
Однажды я заснул и оказался в Саратове. Так бывает, когда занимаешься поисками себя, хочешь разобраться, для чего создан и что тебя спасет: любовь, работа, церковь, красота или пельмени. Считается, такого рода внутренние скитания могут привести в Шамбалу, дурдом или в библиотеку. Но на самом деле это всегда оказывается Саратов. Это как с параллельными прямыми, которые якобы пересекаются в бесконечности. Конечно, они делают это в Саратове. Все Главное вообще происходит только на родине Великого Русского Ничего. Волга, которая ниоткуда не течет и никуда не впадает. Пыль. Камыши. Щуки. Щебень. Майонез. Сон разума ничего не рождает. Он бодрствует в Саратове.
Люблю здесь бывать. Но в этот раз мне показалось, что я уже не сплю. Надо было выбираться. В поисках выхода я стал шарить по карманам. И вдруг наткнулся на бумажку с записью, сделанной моим собственным почерком: "Леха232". Сразу, как во сне, стало ясно, что это именно то, что надо. Каким-то образом я уже знал, что должен позвонить этому Лехе. У него был ключ к моему спасению — благотворительный фонд "Русфонд подари жизнь", который Леха232 зарегистрировал в Саратове в качестве некоммерческой организации.
Само наименование этой организации обладало какой-то магической волей. Оно явно пыталось донести до меня сообщение, только пока не понятно непонятно какое. В кавычки были заключены названия двух символов великой и загадочной русской благотворительности — Русфонда и фонда "Подари жизнь", собирающих ради спасения детей человечества всю его скорбь, выраженную в деньгах. Имена идолов жертвенной доброты, составленные вместе, без каких-либо знаков препинания, имели силу настоящего заклинания. Теперь оставалось только правильно его произнести. Я вдохнул поглубже и набрал номер.
— Да,— ответила трубка.
Ничего не произошло. Я все еще оставался в Саратове. Из колонки у входа в супермаркет "Семейный" звучала громкая цирковая музыка. Человек с голосом коллектора, выбивающего из матерей-одиночек задолженность по микрозаймам, пел о любви.
— Этой ночью я не очень караочен,— песня прорывалась мне в подсознание и быстро становилась моей.
— Простите,— на всякий случай я помотал головой и ущипнул себя.— Это Леха232? Понимаете, я сейчас в Саратове...
— Ясно,— перебила меня трубка.— Ладно. Хорошо. Я буду дня через два. Может быть, три, хорошо? Скорее всего, три. Да, через три. И поговорим. Обо всем, ладно? Я сейчас в Волгограде. Поймите, здесь все непросто.
— Да я понимаю, конечно. Война. Там всегда война.
— Кто вы?
— Я Сергей.
— То есть вы не по поводу бетона?
— Хотелось бы.
— А-а-а. Простите. Надо же. Перепутал вас с поставщиками. Простите. Звонят без конца. Ну, вы понимаете... Так я не понял, а где вы?
--Сейчас,— огляделся я.— На Вольской. Улица Вольская, здесь еще дом-музей Виктора Эльпидифоровича Борисова-Мусатова — знаете такой?
— Сейчас всякое бывает. Вы по какому поводу?
— В целом по поводу доброты. Понимаете... "Русфонд подари жизнь". Я думал... Сложно объяснить. Я думал, это как-нибудь сможет мне помочь. Как это у вас работает?
— Пока никак. Понимаете, название никого не радует. Вроде бы хорошее направление: благотворительность, все эти люди вокруг. Они голодают, их нужно кормить, одевать. В нашем государстве всегда чего-то не хватает. Внимания, человечности, денег. Надо помогать. Но, понимаете, название не радует. Звонил по этому поводу в Русфонд, в "Подари жизнь". Они не в восторге. Я не ожидал.
— Наверное, потому что вы ошибочно руководствовались парадоксом Банаха — Тарского.
— Точно?
— Ну, если совсем точно, то парадоксом Хаусдорфа — Банаха — Тарского. Согласно ему каждый трехмерный шар равносоставлен двум своим копиям. Звучит красиво — "Русфонд подари жизнь". Но жизнь, мне кажется, парадоксальней и подлей. Если в ней чего-то не хватает, нельзя ничего брать. Можно только отдавать.
— Как отдавать? Вы как будто первый раз родились. У меня своя сеть ремонтов и свои компьютерные магазины. Я знаю, что ничего нельзя отдать просто так. Обманут и украдут. Я работаю сейчас над специальными благотворительными ящиками для пожертвований, из которых невозможно будет украсть в принципе. Всегда есть способы. Линейка, скотч. А тут нельзя украсть вообще. Там будет гироскоп.
— Жаль.
— Думаете, лучше поставить акселератор?
— Думаю, лучше все-таки красть.
— Это преступление.
— Это хотя бы преступление с наказанием. А добро с гироскопом — вечное зло. Добро бесценно, его нельзя украсть. Гироскоп делает его сиюминутным.
— Зло — не ящик, а система. Это система делает нас такими. Загоняет в ящики с деньгами. Победим систему — победим зло.
— Ящик и есть система. Зачем с ним сражаться, если можно его не делать?
— Человеку нельзя жить без борьбы. Это генетика, мой друг.
— Генетика нужна человеку только для борьбы со смыслом жизни. Мы с вами можем спасти его прямо сейчас. Ваш, например, какой?
— Результаты своего труда. А вы чем занимаетесь?
— Волнением.
— Что вас волнует?
— Мне кажется, я в Саратове.
— Сейчас я подъеду.
Леха232 оказался славным малым средних лет. Уставшие внимательные глаза, джинсы, рубашка с нагрудными карманами. Он полез в один из них, вытащил пачку денег, сложенную пополам. Вытряхнул из нее две упаковки лекарств.
— Вот,— сказал он, убирая деньги назад, к сердцу, бьющемуся ради несовершенства мира.— Всегда с собой вожу и вам советую. 250 миллиграммов аспирина внутрь и девять таблеток глицина под язык. Помогает за пять минут, даже при инсульте. Берите, это поможет.
Саратов стал плоским, как черный железный поднос с нарисованными яблоневыми садами. Потом он немного наклонился и соскользнул куда-то вбок, роняя стоявших на нем женщин с гроздьями разноцветных воздушных шаров в руках.
— Мне представляется,— говорила товаркам одна из них, в теплом коричневом пальто, паря в вечереющем небе над Волгой,— что русская философия — это философия свершившегося факта. Русская мысль начинается там, где все уже закончилось. В этом, очевидно, и состоит ее уникальная историческая дерзость — она наделяет смыслом только то, что в нем не нуждается.
Внезапно я почувствовал тяжесть и жар. Когда открыл глаза, стало ясно почему: я вошел в плотные слои атмосферы. Подо мной простирался Челябинск. Последним, что я увидел, был рекламный стенд с надписью: "Меняем звезды на одеяла".