Нечеловечески просто

Московский кинофестиваль в роли либеральной отдушины: в его конкурсной программе — фильм Александра Миндадзе "Милый Ханс, дорогой Петр", которому Минкульт два года назад отказал в финансировании

Андрей Архангельский

Московский кинофестиваль в силу своей природы не совсем состязательный, в отличие от большинства известных кинофестивалей. Придуманный в 1960-е, он был нужен в первую очередь для поддержки "братских народов" и прогрессивных режиссеров. Многое изменилось, многие дружественные народы успели превратиться в не слишком дружественные, но не изменилась природа фестиваля: главная его функция не только "праздник кино" и нечто среднее между просветительством и этнографией, но и некие "знаки" — своим и чужим.

Читая тайные знаки

Не исключение и нынешний ММКФ. На фоне продолжающегося закручивания гаек в культуре — там прокуратура, там санэпидемстанция, там выступит замминистра — фестиваль транслирует иные сигналы; открывается некая узкая калитка дозволенного. Так, на фестивале можно посмотреть, например, "Эйзенштейн в Гуанахуато": фильм, о котором его автор, Питер Гринуэй, сказал "Огоньку", что "в России его не покажут никогда". Показали — правда, поздно вечером, в 23.59 (когда дети уже спят). Или, скажем, режиссерская версия фильма, призера "Кинотавра", с незапиканным матом. В прежние годы ММКФ задавал контуры разрешенного — патриотическую рамку; сейчас, когда патриотизм переполнил чашу, ММКФ, как в 1970-е годы, предлагает себя в роли интеллигентской отдушины, "спецпоказа для своих".

На самом деле, если тихо и с разрешения — говорит нам калитка — все можно. Но только в специально отведенных местах. В специальное время. Для своих. За закрытыми дверями. И не шуметь. То, что в большинстве стран является нормой, для нас по-прежнему синоним чуда, нежданного, незаслуженного подарка: показали еще один запрещенный фильм, представляете. Все можно — как бы говорит калитка. Главное — не смущать народ. Народ должен 22 июня, бесплатно, смотреть "Брестскую крепость". Узкому кругу это необязательно, но давайте соблюдать эти правила? и все будут довольны.

По сути, это предложение перезаключить договор между властью и интеллигенцией. Мы не дикари, говорит калитка, мы все понимаем про нарушение табу и так далее. Мы ничего не имеем против, но оставайтесь внутри тусовки, вот вам фестивали — живите сами по себе, а о народе мы позаботимся. И в качестве акта доброй воли мы даже покажем вам фильм Александра Миндадзе, который год назад был подвергнут идеологическим санкциям, на этапе сценария, но уцелел в первозданном виде. И, вполне возможно, победит в конкурсе.

Ломая стандарты

Фильм Миндадзе стал одной из сенсаций фестиваля — сыграла роль, конечно же, и критика министра культуры Владимира Мединского, которая теперь является лучшей рекомендацией фильму. Все это держишь в голове до начала фильма, и теперь даже понимаешь, что могло потревожить министра (в 2013 году Минкульт РФ отказался финансировать проект из-за "несоответствия исторической достоверности", позже картину финансово поддержал Фонд кино). Мы уже привыкли, что любое кино о войне (или о предвоенном времени) — вещь довольно прямолинейная. Там всегда понятно, кто хороший, кто плохой, где наши, где враги, а главное — мы, несмотря на отдельные несправедливости, все равно победили. При такой линейной конструкции, поскольку ни сюжет, ни герои, ни конфликты не важны, бросаются в глаза возможные исторические несоответствия. И тогда становится принципиально важно, чтобы и петлицы были правильные, и мотоциклы были той поры. Когда же мы имеем дело с искусством, которое тебя поглощает, затягивает в свой мир, несоответствия, привязки ко времени перестают иметь вообще какое бы то ни было значение. Любые формальные претензии к художественному произведению бессмысленны, если оно художественное. Все равно, как если бы школьник упрекал Эйнштейна, что тот, объясняя свою теорию, рисует прямые линии неровно, от руки.

Как и всегда у Миндадзе, все историческое довольно условно. И этот фильм даже не про Россию и даже не про четверых немцев, которые работают на советском заводе в рамках договора о взаимопомощи между СССР и Германией. Мы привыкли оперировать большими величинами — СССР там, или Германия. Но, собственно, Германия, говорит Миндадзе, вот эти четверо. Германия — здесь, в головах, а не где-то еще. И все, что случилось с ней ранее и потом,— это результат того, что случилось с этими четырьмя людьми, тремя мужчинами и одной женщиной. На наших глазах, за обеденным столом, во время их ссор и пьянок. Нет никаких абстрактных "фашистов" — есть эти четверо, потом трое — поскольку один из них предпочтет броситься под поезд, чтобы "не шагать в ногу". А трое остальных, как мы увидим, вольются в одну огромную колонну.

Нацизм начинается с психологии. С каких-то нерешенных внутренних проблем. С отказа решать жизненные трудности, нести свой крест, жить среди людей. Из желания прислониться к чему-то прочному. Глупо и говорить, что таких фильмов о "войне" у нас сейчас не снимают, хотя традиция такая была (вспомним "Последний поезд" Алексея Германа-младшего). Это фильм о расчеловечивании, но немцы здесь рассматриваются со знаком вопроса: как это случилось с ними? Ведь пока нет войны — они люди. Часть тоталитарной системы, да, но при этом индивидуумы, личности, инженеры, профессионалы. Ругаются оттого, что не выходит оптическое стекло. И эта самая немецкая дотошность в данном случае идеально помогает делу: они идут на работу именно потому, что так велят долг и совесть. Помимо работы — они живут какой-то жизнью, естественно и личной, она, как это и бывает в реальности, не стелется столбовой дорогой, а петляет извилистыми тропами. Эти отношения нельзя назвать нормальными, но именно это странным образом и делает их человечными, потому что у людей обычно "все сложно". "Вернусь в Германию, вступлю в партию",— внезапно говорит женщина. Почему? Да просто так. Скучно. Надоело одной. Примеряет пилотку, спрашивает, идет ли она ей. У главного героя, Ханса, странные отношения с русским товарищем по имени Петр, странная симпатия с его женой, а также странная любовь с русской женщиной, от которой он бежит (парадоксально, но именно немец напоминает какого-то достоевского героя). Все сложно у немцев перед самой войной — именно потому, что они "еще люди".

Миндадзе показывает момент, предшествующий расчеловечиванию. Им еще кого-то жалко; они еще способны просить прощения; они еще сомневаются. Они еще люди.

...Ханс смотрит в микроскоп, в получившуюся наконец линзу; мгновение — и мы видим уже другого Ханса, который смотрит через эту оптику в бинокль. Войска наступают в тех местах, где он недавно еще работал. На Хансе сверкающая форма, у него бравая выправка, стальной взгляд и абсолютная безмятежность, и нет уже никаких сомнений и тревог. Война является грандиозной иллюзией упрощения жизни: те, кто не справился со своей жизнью, легко расправляется с чужой. Жизнь сложна, а война проста. Нет больше споров, все ясно — теперь надо стрелять и не надо думать. Расчеловечивание — это отказ от сложности. Когда-то сложный, мятущийся, "милый", а ныне безмятежный, Ханс садится в парикмахерское кресло, чтобы его побрили, к той самой знакомой из прошлой жизни, которая была в него влюблена, а теперь почему-то не хочет с ним говорить. Бритва мучительно медленно и аккуратно скользит по его щетине, приближаясь к кадыку. Мы успеваем десятки раз, заранее, мысленно пережить то, что сейчас случится. А для безмятежного Ханса теперь все легко — и так же легко опасная бритва перережет ему горло, но это останется уже за кадром. Потому что все "просто" теперь и для другой стороны, потому что война.

Мы с полным основанием можем назвать этот фильм антивоенным. Он не о том, как убивают, а о том, как готовятся к убийству. Что случается с людьми. Такой взгляд сегодня на войну, на врагов — большая редкость и большая смелость. И, конечно, большая художественность. Впрочем, для художника это вещи неразделимые. Разделимы они только для калитки, у которой теперь стоит ММКФ.