В США вышла книга «Дневник заключенного Гуантанамо» (Guantanamo Diary) — рассекреченные два года назад американским правительством записки Мохаммеда ульд Слахи, подозреваемого в причастности к террористическим организациям и содержащегося в Гуантанамо. Дневник вышел под редакцией журналиста Ларри Симса, во введении он подчеркивает, что это не авторизованная версия — сам Слахи книги не видел, он все еще находится в заключении. Игорь Гулин прочитал дневник Мохаммеда ульд Слахи и выбрал из него несколько фрагментов
Фото: Marta Orozco
Фото: Marta Orozco
С 2002 года интеллигентный инженер из Мавритании, Мохаммед Слахи находится в Гуантанамо, огромной тюрьме на Кубе, где американское правительство держит предполагаемых террористов. До того он успел побывать в тюрьмах Сенегала, родной Мавритании, Иордании и Афганистана. Его злоключения длятся 15 лет. За все это время Слахи так и не предъявили обвинение.
Десять лет назад он написал книгу. В 2013 году правительство решилось рассекретить ее. Естественно, не полностью. Доступный в интернете манускрипт испещрен черными пятнами — вымаранными строчками, абзацами, иногда целыми страницами. Эти пробелы в основном сохранены и в печатном варианте, вышедшем только что в Америке. Они — пусть очень слабый, но зримый след продолжающегося заключения автора.
В "Дневнике заключенного Гуантанамо" — бесконечные перемещения из одной тюрьмы в другую, от одной спецслужбы к другой, от следователя к следующему. Перемещения, почти ничего не меняющие: однообразные допросы и унижения. Холодные камеры, жестокие охранники. Голод, избиения, изнасилования, моральные и физические пытки. От этой книги устаешь. Не только из-за ее жестокости, но и из-за монотонности. При этом то и дело вспоминаешь, что тут описаны только первые пять лет заключения, Мохаммеда Слахи ждет еще бог знает сколько.
Об этом немного неловко писать, но его история — до невозможности литературная. Для читателя она сразу становится где-то между "Житием протопопа Аввакума" и "Процессом" Кафки, только с отчетливым постколониальным оттенком. Глубоко верующий, почти что праведник в собственном описании, при этом — горделивый остроумец, Слахи выбран виновным, вне конкретной вины, козлом отпущения. Точнее, вина эта всякий раз исчезает, доказательства растворяются.
Униженный и невидимый человек из третьего мира обретает речь, становится для западной культуры личностью, овладевая ее языком
В начале 1990-х совсем молодой Слахи, только что окончивший немецкий университет, провел некоторое время в тренировочном лагере "Аль-Каиды" и отправился воевать в Афганистан — против коммунистического правительства. Тогда это был очень распространенный поступок среди мусульманской молодежи, и эти несколько месяцев — единственное, что связывало Слахи с исламистскими организациями. Мохаммед поехал обратно в Германию, потом попытался устроиться в Канаде и вернулся в Мавританию только в 2000 году.
Тогда сорвался так называемый "заговор Миллениума", попытка атаки сразу на несколько городов по всему миру, запланированная на 1 января 2000 года. Его главный фигурант Ахмед Рессам посещал в Квебеке ту же мечеть, что и ульд Слахи, будто бы был с ним отдаленно знаком. Американские спецслужбы пытались сделать из Слахи второго главного обвиняемого, но вскоре выяснилось, что он к этой истории абсолютно не причастен.
Тем не менее для американских властей Слахи уже был в числе возможных подозреваемых, и после 11 сентября о нем вспомнили почти сразу. Дело в том, что кузен Мохаммеда — Абу Хафс был правой рукой Усамы бен Ладена. Слахи, в отличие от родственника, совершенно от властей не скрывался. Позже, когда он уже был в Гуантанамо, Хафса поймали, судили и оправдали: оказалось, в "Аль-Каиде" он был в оппозиции, выступал против бомбежки американских городов. На дело Слахи это открытие никак не повлияло. В чем его пытаются обвинить сейчас, неясно.
Проект экспозиции Музея Гуантанамо, созданный студентами Европейского института дизайна в Мадриде под руководством Алисии Фрамис, 2009 год
Фото: Marta Orozco
Эти событийные контуры можно понять скорее из предисловий и примечаний, в самом опубликованном тексте все имена собственные вымараны, заменены звездочками, и это еще в большей степени олитературивает ощущение от "Гуантанамского дневника". Впрочем, Мохаммед ульд Слахи и пишет отчетливо литературное произведение. Не в том смысле, что выдумывает что-то. Однако он явным образом думает о стиле, выстраивает композицию.
При этом пишет он на языке своих мучителей, языке, практически с нуля выученном в тюрьме. Его английским сложно не восхититься, но интереснее другое. Это — практически идеальная, будто бы нарочно выдуманная ситуация с точки зрения постколониальной перспективы. Униженный и невидимый человек из третьего мира обретает речь, становится для западной культуры личностью, овладевая ее языком. Это обретение видимости происходит в самом совершенном, просветительском варианте сюжета — он пишет биографию. Ее читателями будут не друзья и родственники автора, а уничтожающее его общество. И мы, все читающие, силой понимания этого чужого автору языка, становимся частью карательной машины. Оказываемся обличаемы в нашем общекультурном страхе перед чужим, обретающим форму магической борьбы с терроризмом. Это, наверное, самое сильное ощущение от "Дневника" Слахи. Оно тревожнее и важнее описаний пыток.
Выбранные места из «Дневника заключенного Гуантанамо»
В комнате, в которую меня привели, было чудовищно холодно, повсюду висели картинки, демонстрирующие славу США: оружие, самолеты, фотографии Джорджа Буша.
"Не молись. Ты оскорбляешь мою страну, когда молишься во время моего национального гимна! Мы самая великая страна в мире",— сказал охранник. Целую ночь мне пришлось слушать гимн Америки. Я ненавижу гимны. Все, что я запомнил,— начало: "О скажи, ты видишь..." Я был рад, что меня хотя бы не обливают ледяной водой.
Они никогда не снимали с меня одежду. Я оставался в робе, пока все это происходило. Главный охранник наблюдал. Я все это время молился.
— Прекрати молиться, сука! Ты трахаешься с американскими женщинами, и при этом еще и молишься? Ты, лицемер! — закричал, входя в комнату, *****. Я отказался прекратить молитву, и в течение следующего года мне запрещали совершать ритуалы.
Он подтвердил своему коллеге, что по-немецки я говорю хорошо. Оба посмотрели на меня с некоторым уважением, хотя этого уважения и не хватало, чтобы спасти меня от гнева *********. Тот спросил меня, где я выучил немецкий, и сказал, что допросит меня позднее.
— Wahrheit macht frei. Правда освобождает.
Как только я услышал эти слова, то сразу понял: правда мне не поможет. Потому что евреям тоже не помог Arbeit.
Есть мавританский анекдот про человека, который боялся петуха. Завидя петуха, он всякий раз терял голову от страха.
— Почему ты боишься петуха? — спрашивает его психиатр.
— Петух думает, что я кукуруза.
— Но ты же не кукуруза, ты — огромный мужик, совсем не похожий на маленький початок.
— Я знаю, доктор. Но петух этого не понимает. Это ваша работа — пойдите и объясните ему, что я не кукуруза...
Человека так и не вылечили, потому что с петухом разговаривать бессмысленно. Уже много лет я пытаюсь доказать американскому правительству, что я не кукуруза.
Американцы хотели, чтобы канадцы предоставили им записи моих телефонных разговоров. В полученной информации американских следователей более чем на четыре года заворожили два слова: Чай и Сахар.
Что вы имели в виду под чаем и сахаром?
— Я имел в виду чай и сахар.
Не могу сказать, сколько раз американцы задавали мне этот вопрос сами или заставляли его задавать других.
Я стер всю свою записную книжку. Я не хотел, чтобы американское правительство приставало к мирным людям только потому, что их номера оказались в моем телефоне. Самое забавное: мне пришлось стереть номер, записанный как "PC Laden", что означает "компьютерный магазин". Laden — это магазин по-немецки. Но я знал, что как я ни буду стараться втолковать это американским следователям, они мне не поверят.
Мы провели почти два месяца в однообразных препираниях:
— Отведите меня в суд, и я отвечу на все ваши вопросы.
— Суда не будет.
— Вы что, мафия? Похищаете людей, запираете их, шантажируете.
— К ребятам вроде тебя обычные законы не относятся. Нам нужна всего пара улик, чтобы тебя зажарить.
— Но ведь я не совершал преступлений против вашей страны, не так ли?
— Ты — часть огромного заговора против Соединенных Штатов!
— Вы можете обвинить в этом кого угодно! Что я сделал?
— Я не знаю. Но ты мне расскажешь.
Мне показывали фотографии. Я никого не узнавал и чувствовал себя нелепо. Зачем они показывают мне сотни этих людей, если я ни с кем из них не знаком? Обычно следователи спрашивают про людей, с которыми ты как-то связан. Поэтому я решил узнать хотя бы одно лицо.
— Это Гамаль Абдель Насер,— сказал я.
— Ты издеваешься надо мной,— закричал *****.
— Нет, мне на секунду показалось, что это он.
Насер, бывший президент Египта, умер до моего рождения.
Мне показали список самых опасных заключенных. Их было пятнадцать, я был номером 1.
— Это шутка, наверное,— сказал я.
— Ты что, не понимаешь серьезности своего дела?
— Вы похитили меня из моего дома, из моей страны, вывезли для ничего не давших пыток в Иорданию, потом в Баграм и до сих пор считаете опаснее людей, которых поймали с оружием в руках?
— Да, ты опаснее. Ты очень умен и, на мой взгляд, подходишь на роль террориста. Моему анкетному листку террориста ты полностью удовлетворяешь.
Я был очень напуган, но попытался преодолеть страх и спросил:
— И что же там в этом листке?
— Ты араб, ты молод, участвовал в джихаде, говоришь на иностранных языках. Ты был во многих странах, и ты специалист по технике.
— Ты готов сотрудничать с нами? Иначе твое положение станет совсем плохим.
— Вы знаете, что я знаю, что вы знаете, что я ничего не сделал. Вы держите меня потому, что ваше государство достаточно сильное, чтобы плевать на справедливость. И это совсем не первый раз в истории, когда вы похищаете африканцев и порабощаете их.
Когда меня втащили в новый тюремный блок, там не было никаких признаков жизни. Меня поместили в самый дальний конец, а парень из Йемена сидел в самом начале, так что никакой коммуникации между нами не могло возникнуть. **** поместили в середине, но разговаривать все равно было невозможно. Затем их обоих перевели куда-то, и весь блок был предоставлен мне. Мне, Аллаху, ***** и охранникам, которые на него работали. Я был полностью предоставлен жалости *****. Жалости было не много.
Я знал, что Куба довольно далеко, но не думал, что настолько... В какой-то момент я думал, что правительство собирается взорвать самолет над океаном и объявить происшествие несчастным случаем. Все равно все заключенные были допрошены сотни раз и не могли предоставить новой информации. Но этот сумасшедший план даже представлялся мне заманчивым. Стоит ли волноваться о небольшой смертной боли, после которой я — с Божьего соизволения — войду в рай.