Большая Букеровская премия — "за лучший русский роман 1995 года" — вручена Андрею Сергееву за выполненный в построзановской, коллекционерской и произвольной манере "Альбом для марок"; малого Букера — "за лучший дебют в прозе" — удостоен Сергей Гандлевский за повесть "Трепанация черепа", исповедальные мемуары представителя "поколения дворников и сторожей".
Букеровская премия традиционно демонстрирует взгляд на русскую литературу, сообразующийся с социологическим, гражданственным подходом, ведущим отсчет со времен Белинского, если не Радищева, а то и протопопа Аввакума. Отмечена и поощрена оказывается судьба в первую очередь, некоторое соответствие идеалу "честного служения", и затем уже с большей или меньшей степенью точности — достоинства прозаического произведения.
Я бродил по залам Дома архитекторов в ожидании объявления результатов, отхлебывал "Вдову Клико". Как и положено литераторскому собранию, обстановка напоминала ту, что описана в бессмертной книге Булгакова. "Дело было в "Грибоедове'". Коротая время, я допытывался у знакомых: ну, кто? Вы-то на кого ставите? Наконец получил такой ответ: премия дается за произведение 1995 года. Так вот, до конца 96-го ни одно произведение 95-го не дожило. Озадаченный, я прекратил расспросы. Да, не хотел бы я быть на месте уважаемых арбитров. Но наконец грянул ужин и, между салатом и жюльеном, грянул итог: Андрей Сергеев, "Альбом для марок". Грянул приличествующий аплодисмент. Что ж, действительно, скромненько и со вкусом. Публика осталась довольна. Взоры уж окончательно обратились к ломившимся от яств столам.
В Букериаде 1996 года если что и способно оказалось поразить воображение непредвзятого наблюдателя, так это именно изощренность хода мысли жюри. Собственно, дать всем сестрам по серьгам, никого не обидеть — в этом есть высшая мудрость критика, его подлинно интеллигентное мастерство. Ныне приз вручен автору, в чьих сочинениях присутствует либеральный формализм, почти принадлежащий лианозовской школе, и в то же время — шестидесятнику, человеку поколения пожившего и, в любом случае, почтенного, уважаемого. Впрочем, никому другому, кроме как шестидесятникам, русского Букера покуда и не давали.
Нюанс заключается в этом "почти", которое потребно, чтобы причислить Андрея Сергеева к авангардистам, лианозовцам, левакам, последователям Хлебникова и Введенского, Глазкова и Сатуновского. Все же лауреат не вполне формалист, не вполне постобэриут. Проза Сергеева на грани — так сказать, и нашим, и вашим: в этом ее сила — легко наградить, есть за что; в этом ее слабость — пресновата, вяловата. Недостаточность "лианозовской" энергетики ясна и в оригинале, а уж вторая производная этой поэтики дает просто ноль. Нужно быть совсем бескорыстным фанатом изящной словесности, чтобы наслаждаться чтением "марок"; в то же время они вполне способны постоять за себя если не перед читателем, то уж перед критиком, и придраться вроде и не к чему.
Чертог сиял, гремели хоры
Корректность британских учредителей поучительна и достойна подражания: они отдали решение на волю тех, кто знает ситуацию изнутри. Такой европейский, нам в науку подход предполагает у участников литературного процесса способность подняться над схваткой и судить о текстах если и не вполне sub specie aeternitatis, то во всяком случае отстраненно и ответственно. Другое дело, что предметом суждения — такова отечественная специфика — оказываются не вполне литературные величины, но более биографические. Но что ж? Ценить текст не за то, что и как в нем написано, а за то, кто его написал, полагать намерение контекстообразующим и принципиально важным для результата — это в каком-то смысле весьма современно. Жаль только, что мы, чтобы прийти к этому, не сделали полный круг (описанный европейской литературой), а просто-напросто срезали дорогу. Напрочь миновав искушения чистого искусства, мы сиганули прямиком от Писарева к постмодерну, от восприятия произведения как гражданственного поступка, из которого следуют некоторые (от острога до лавров) обстоятельства жизни художника, — к восприятию искусства как жеста бытового и оттого гражданственного. Теперь так получается, что мы стоим вроде и на столбовой дороге — но только вот словно бы спиной к направлению общего движения.
Текст Сергеева удобен тем, что очень подходит для суждения аккуратного, точного, маргинального. Скромно задумано, адекватно исполнено. Однако в этой адекватности заключены зерна гибели: "Альбом для марок" настолько не претендует быть шедевром, что увенчание его вызывает чувство некоторой неловкости. В пределах банкета, в пределах тусовки все классно; в пределах литературы, belles lettres — воля ваша, неразличимо это сочинение; что уж говорить о пределах жизни?
В оценках литературы возможны два понимания справедливости: первое базируется на вполне условных критериях красоты слога и композиции и ценит преимущественно то, насколько данное произведение продвигает вперед ремесло слова, вообще расширяет границы познаваемого мира и инструментарий познания. Другое предпочитает силу общественного звучания — не менее условную в сущности величину, к тому же весьма быстро меняющуюся. На вершинах они сходятся — и в конце концов, естественно, оказывается, что новое важное слово об обществе невозможно произнести, не найдя новой формы высказывания. По критериям гражданственным давали Букера "большого", по формалистическим — "малого". На этот раз вышло наоборот — увенчанная "малым Букером" повесть Сергея Гандлевского и более читабельна, и более социальна, при том что вполне изощренна.
Впрочем, для сочинений обеих, так сказать, ориентаций, есть предел доступности, за которым текст перестает иметь какое-либо значение, кроме лабораторного, внутрицехового, и делается малоинтересен читателю. Нынешняя российская ситуация, однако, такова, что за упомянутым пределом оказалась вся литература: премия есть знак благодарности автору, но ни о каком прямом влиянии на состояние умов или, допустим, тиражи речи нет. Читатель читает другое — душещипательное и остросюжетное. Может быть, все еще вернется? Ну да, для того и существуют премии, чтобы поддержать одиноких летописцев в их надеждах на грядущую востребованность, в их ожидании Годо.
Я покинул Букеровский банкет поздно, прошел переулками — как раз выпал снежок, белые тени лежали на стволах лип, обращая картинку в негатив, — да и завернул в арбатское кафе: хотелось добавить. Что ж! Звучала здесь английская речь интуристов, но звучал и матерок пацанов из Теплого Стана. Что-то все это напоминало. Что? Ах, да — вот букеровскую коллизию и напоминало: культура (обрывки фраз на чужом языке) была сама по себе; локальная, если не сказать провинциальная проза лауреата (родная речь) сама по себе. Звуки мешались, слов было не разобрать, за окном истаивал снег на плитах тротуара. Дремал за столиком у входа, уронив голову на руки, уличный музыкант, и дремала зачехленная гитара у его ног. Мы где? Похоже, Ватсон, что в России.
МИХАИЛ Ъ-НОВИКОВ