ОНА В ПРИСУТСТВИИ ЛЮБВИ И СМЕРТИ

Актриса Ирина ЛИНДТ: характер нордический, выдержанный

ОНА В ПРИСУТСТВИИ ЛЮБВИ И СМЕРТИ

— Яблочный? Томатный? Апельсиновый?..
— Молодой человек! Передайте, пожалуйста, вот это командиру экипажа...
Надо было видеть лицо стюарда! Красотка, протянувшая клочок бумаги, конечно, мало походила на террористку, однако чем черт не шутит. Самолет держал курс на Нью-Йорк. До потрясшей мир американской трагедии оставалось несколько недель...
— Ой, да не дрожите вы так! — прошептала она. — А то заметит Золотухин...

Ну, теперь останется самое сложное: уговорить ее не вымарывать рассказанное в порыве внезапной откровенности. И так уже многое оказалось за скобками.

Помню наше первое интервью осенью 99-го для статьи о молодых таганковских артистах. Как она держала дистанцию! Как фильтровала, как взвешивала слова. Немка! Но с той поры, к счастью, многое изменилось. Мы подружились. Я даже успел побывать в ее постели. Но-но! Это не то, о чем вы подумали. Просто в последний день прошлогодних гастролей Таганки в Авиньоне как-то незаметно за душевными разговорами и хорошим вином мы засиделись в ее номере до первых петухов. Ля богема! Пора и честь знать. Тем более г-ну журналисту, я ведь единственный из нашей маленькой компании жил в другом отеле. «Куда ты пойдешь? Оставайся!» — сказали они с Золотухиным одновременно. «Да тут идти пять минут!» — «Оставайся», — говорят. «А как же вы?» — «А у нас на двоих два номера», — объяснили непонятливому. И ушли. Усталые, влюбленные и почти трезвые.

Прежде чем провалился в сон, подумал: когда-нибудь обязательно напишу об этом «театральном романе», где все запутано, безнадежно, скандально и в то же время так предельно просто, так искренно, так нежно. Напишу, если, конечно, позволят его герои. Осталось самое трудное — уговорить Иру Линдт.

Но вернемся к побледневшему стюарду. На протянутом листочке чернело несколько торопливых строчек: «Уважаемый экипаж! На борту вашего самолета — московский Театр на Таганке. Нашему ведущему артисту Валерию Золотухину вчера исполнилось 60 лет. Поздравьте его, пожалуйста, по громкой связи!»

Золотухина, конечно же, поздравили. И даже презентовали ему литр «огненной воды». В салоне грянули аплодисменты. «Хороший у вас менеджер, Валерий Сергеевич?!» — сверкнула глазами Линдт. «Неужели твоя работа? Ну, бэби...» — он почему-то называет ее на английский манер — бэби, малыш то есть.

Когда мы улетали с тех авиньонских гастролей, в аэропорту к Золотухину бросилась какая-то провинциальная мадам с «мыльницей» — узнала, щелкнемся на память. «Девушка, давайте и вы с нами! — потянула она за рукав юную спутницу народного артиста. И уже по-свойски так, на всю Ниццу: «Это ваша дочка, Валерь Сергеич?» — «Это моя внучка!» — проворчал Бумбараш...

— У меня к тебе, Ира, собственно, всего-то два вопроса и будет: как твое самочувствие после травмы и чем ты сейчас занимаешься? Но прежде чем отвечать начнешь, я для тех, кто ничего о той жуткой истории не слышал, процитирую кусок из прошлогодней огоньковской статьи «Без страховки»: «Беда случилась в воскресенье, 16 января, на утренней репетиции шекспировских «Хроник». 25-летняя Ирина Линдт — одна из самых красивых и перспективных актрис Москвы, к ней пресса и публика все чаще стали приклеивать слово «звезда» — сорвалась с металлической конструкции. С высоты то ли двух с половиной, то ли трех метров... <...> Из воспоминаний очевидцев: «Она упала набок, как кукла. Первое ощущение — все. Представляешь наше состояние: народу много, все готовы помочь, и никто ничего не может сделать. «Не трогать! — закричали монтировщики. — Не смейте трогать!» Пока ехала «скорая», вся труппа стояла в шоке. Ирка лежала без сознания, потом застонала и стала тереться виском об пол. На полу образовалось кровавое пятно...» Ее увезли в «Склиф», в реанимацию. На следующее утро выяснилось, что все оказалось лучше, чем могло быть. Диагноз: сломана правая лопатка и сильное сотрясение мозга».

— Все правильно. А еще рваные раны головы, вывих ключицы, разрыв плечевых связок, многочисленные ушибы. Только по горячим следам диагноз мне поставили неполный. У меня еще был компрессионный перелом позвоночника, а это определили спустя десять месяцев, когда он уже сросся.

— Прости мою дремучесть медицинскую: компрессионный — это как?

— Это когда позвоночник сплющивается. Поэтому я должна была полтора месяца лежать, ни разу не согнувшись, тогда бы все обошлось, да кто знал... Теперь я абсолютно в форме, но мне пришлось так накачать спину и живот, чтобы они компенсировали недостаток прочности позвоночника. Сила мышц должна быть, как у спортсменов. И вес нельзя набирать.

— Травма сильно отразилась на твоем характере?

— У меня что-то резко поменялось внутри... Прошлым летом в Италии, я там два месяца на стажировке была, разговорилась с одной русской девочкой. От нее как раз ушел любимый мужчина, итальянец. И она так рассуждала: «Человек, Ириш, к любой физической боли привыкает, приспосабливается, не страдает. А вот когда душа болит, когда любимый бросил... Это неизлечимо!» Я слушаю ее и думаю: какая ты дура... Да еще полгода назад мне хотелось вскочить с больничной койки, разбежаться и разбиться о стенку вдребезги, лишь бы не чувствовать этой телесной боли. Только тогда я поняла: нет ничего страшнее, когда не знаешь, что с тобой и что будет дальше? Ведь у меня двигалась только одна рука. И не знаешь, как бороться с этой болью. Тебе говорят: наркотики вредно, нельзя, а ты, как наркоман, дергаешь колокольчик, чтобы пришли и сделали укол... И вот тебе хорошо. Часа на четыре засыпаешь. Потом опять просыпаешься от боли. В те моменты во мне что-то и поменялось. И сны мне стали сниться...

— Какие?

— Есть такая детская примета: если едешь под мостом, а над тобою проезжает поезд, надо быстро загадать желание, и оно сбудется. Дурацкая, да? И мне снилось в больнице: еду я на своей машине, надо мной поезд загрохотал. И я загадываю... Обычно ведь мучишься: чего загадать — это или то? И пока думаешь, гадаешь, прикидываешь — ах, опять не успела! А тут раз, и моментально загадываю: чтобы я и все мои родные и близкие были здоровыми! Хоп — и проезжаю дальше. Утром просыпаюсь, ошарашенная этим сном. Ну никогда в жизни мне не приходило в голову, скажем, у Стены Плача в Израиле записочку оставить: чтобы я была здорова. Чего здоровье загадывать? Я и так вроде здорова...

— «Природа сильней человека», — так ведь говорит маркиз де Сад в вашем знаменитом спектакле. А здоровье важнее карьеры, успеха, ты же не будешь с этим спорить?

— Переживаний, слез, чего-то такого по поводу работы у меня уже не возникает. Я могу болеть за работу, стремиться сделать ее лучше, но это при абсолютно холодном рассудке. Мне уже дали понять: все зависит не от меня, а от судьбы. Можно строить планы на что угодно, но в один прекрасный момент упадешь с забора. И все твои планы... Поэтому я делаю то, что зависит от меня, в остальные вещи просто не лезу. От меня зависит что? Я должна была сейчас сыграть премьеру. И сделать это максимально профессионально. А остальное — кто, как и с кем будет договариваться — мне, конечно, важно, но плакать не буду.

— Я, конечно, лукавил, говоря, будто не в курсе, чем ты сегодня занимаешься. Знаю, знаю! Но читателям надо объяснить, о какой премьере, о каких договорах идет речь и почему прокатились слухи, будто ты уходишь от Любимова...

— Мне предложили сыграть в мюзикле «Норд-Ост».

— Это где «каждый вечер на сцену садится самолет-бомбардировщик в натуральную величину»?

— Садится. Утвердили меня в первый состав. Мюзикл будет идти, как на Бродвее, каждый день, и всех занятых в нем актеров обязали уволиться из своих театров. Я же, когда подписывала контракт, честно сказала: из Театра на Таганке уйти не могу. Ситуация такова, что я должна играть там хотя бы один спектакль. И привела им массу доводов. Я подведу и Любимова и своих коллег. Это будет дурной поступок с моей стороны, профессия мне за него отомстит.

— Понятно, что незаменимых не существует, но без тебя «Марат-Сад» будет уже не тот... Ну а почему ты пошла играть «на сторону», тем более при таких условиях?

— Я очень долго не играла, належалась на больничной койке, у меня давно не было премьер. А что такое для актера премьера, ты, надеюсь, понимаешь... Второе, а может быть, и первое: мне понравился материал. Взят роман Каверина «Два капитана». Там есть все, что должно быть в мюзикле: любовь, предательство, смерть, война, ненависть, страсть. Корабли, самолеты. Дети... И музыка, которую написали Иващенко и Васильев, производит мощное впечатление. Сюжет очень мелодраматичен, но не в сторону пошлости, а — наива. Зрители будут и смеяться и плакать...

— Это мы еще посмотрим.

— Ну а в-третьих, занятость на Таганке такова, что у меня есть только один спектакль без дублеров. И я не удовлетворена количеством работы. Я не знаю, какие планы у Таганки и есть ли в них место мне.

— Вся Москва знает, а ты нет! Да у вас все планы на фасаде написаны: «Фауст» Гете!

— Я слышала. Но распределения ролей еще не было.

— Хорошо, пусть «Фауст» — журавль в небе, так тебя же могут ввести в любой спектакль. Юрий Петрович, я на сто процентов уверен, тебе не откажет...

— Почему ты так думаешь? Может и отказать. Легко! А я просить никогда не буду. И ввод — это же не премьера.

— А ты, значит, хочешь быть премьершей? Чтобы было поставлено на тебя, да? Эх, тщеславие актерское...

— Да не тщеславие это! У меня слишком мало времени. Я не знаю, как долго еще смогу работать на сцене. Плечо болит иногда. Спина болит всегда. Стоит мне прислониться к твердому, я чувствую — что-то не в порядке. Может, мне придется через пять-семь лет сменить профессию? И кому я буду нужна, если не смогу нормально двигаться?! А как поведет себя эта травма, никто не знает, даже врачи. Бывает, люди живут всю жизнь, а бывает... Поэтому моя задача — сделать как можно больше. Успеть как можно больше сыграть. Мое время сокращено! А затея с «Норд-Остом» мне кажется многообещающей, масштабной. Мне важнее сыграть премьеру «на стороне», чем играть репертуар у себя. Пойми: у меня мало времени! Жить мне осталось недолго. Это шутка...

— Ты, пожалуйста, с такими вещами не шути. Слово — сила. А сколько у кого осталось времени, разлила ли Аннушка масло или нет, этого никто не знает. Но тебе двадцать семь, а Любимову восемьдесят четыре, и его часы идут быстрее. Стоило ли ради премьеры идти с ним на конфликт? Еще неизвестно, что из вашего «Норд-Оста» получится...

— Не было никакого конфликта. Юрий Петрович человек мудрый, он все понял и дал мне отпуск за свой счет... Разница в том, что Любимов все главное в своей жизни уже сделал и все доказал. Ему уже не надо думать о куске черного хлеба. А я... А мне... У меня нет ни семьи, ни детей, мне это все нужно. И я боюсь встретить старость в нищете и одиночестве.

— Убедила. Кстати, ты расположена поговорить о так называемой личной жизни? О ваших отношениях с Валерием Сергеевичем?

— Увы, расположена. Хотя еще недавно я бы ответила тебе словами Лермонтова: «Я не хочу, чтоб свет узнал Мою таинственную повесть; Как я любил, за что страдал, Тому судья лишь Бог да совесть!..» Об этих отношениях столько насочиняли и наврали, так что пусть уж появится информация из первых рук... У меня ситуация нестандартная. И если бы я могла выбирать сама, то выбрала бы другую. Не хотела бы я влюбляться в такого человека и представлять себя в такой роли. Если бы не было его инициативы, я бы никогда ничего не предпринимала... Но с годами все больше становишься фаталистом. И принимаешь правила этой жизни, ее драматургию. Я любила всего один раз.

— Ты говоришь сейчас о ком? О Золотухине? Он первая твоя любовь?!

— Да. И на данный момент единственная. Сначала у меня был страх: как это вообще могло случиться? Во мне такая ломка происходила. Это как лестница вверх, ведущая вниз. Со мной никогда же подобного не было! Ужас чудовищный! Я представляла все последствия: тридцать три года разницы, он народный артист, женат, я девочка после театрального училища. Значит, будут про меня говорить: это вот такая блядь, которая спит с известным человеком, чтобы сделать себе имя! И все мои удачи будут приписывать ему: он ее протащил, он пристроил. И это, я думала, погубит мою карьеру. А что я скажу родителям?..

— А теперь?

— Отцу и маме хватило мудрости меня понять. Теперь я не ощущаю его возраста. Он для меня ни старый, ни молодой, ни красивый, ни некрасивый. Понимаешь, да?.. После его дневниковых откровений говорили: он плохой. Но все, что у него есть плохого, оно присуще почти всем людям, просто Золотухин об этом говорит, а другие нет. А то, что в нем хорошего, присуще далеко не каждому. Таких людей очень мало. С ним даже поссориться невозможно! А такие энергия и одержимость, как у него, не у всех молодых бывает. Однажды у меня сломалась машина: остывает, а утром не заводится, но если ее прогревать через каждые три часа, все в порядке. Так он ночью ставил будильник, спускался, прогревал, ложился спать. Через три часа снова вставал. Что это? Как это? Я просто не понимала!.. Когда я болела, ему сказали, что меня сглазили, мол, поэтому и упала на репетиции. Кто-то ему такое ляпнул. И он у сына спросил, что делать.

— У старшего? У священника?

— Да. И тот дал ему молитву от сглаза. Эта молитва читается в определенный час ранним утром. И читая, надо несколько раз подуть на больное место. Золотухин это все изучил. Он просыпался, сидел надо мной, думая, что я сплю. А я слышала, как он читает молитву и дует, отворачивалась и плакала... Сейчас он для меня человек абсолютно родной. Это уже не та любовь, что была раньше. Я его не воспринимаю как отдельно от меня существующее. Это часть меня. И когда говорят: ты что, как ты могла, надо же думать! Умом-то я понимаю, но представить себе, что его вдруг нет, что он начинает жить своей жизнью, а я своей, не могу. Что будет дальше, не знаю. И думать об этом не хочу. Как Богу будет угодно.

— Ты не боишься, что твоя героиня в мюзикле, вдова капитана «Св. Марии», убивает себя? Ведь актеры обычно открещиваются от ролей с трагическим финалом...

— А я, прежде чем выйти на сцену, говорю: «Впереди Иисус, сзади Богородица, по бокам ангелы, над головой архангелы». Так меня одна женщина научила, ясновидящая. Внушаю себе: это не я, это роль. А смерть... Смерть не страшна, с ней не раз мы встречались в пути... Мне было пятнадцать лет, мы ехали с родителями из отпуска обратно в Германию, где служил отец. Была остановка в Бресте, я выпила сока, съела мороженое. И отравилась. Состояние, близкое к клинической смерти. В вагоне оказался врач, он бил меня по щекам: «Открой глаза!» — а я не могла их открыть, и всю эту картину наблюдала как бы со стороны. Врач вздохнул: «Она не доедет...» И поезд остановили прямо в степи, уже на территории Польши. Подъехала «скорая», меня отвезли в больницу и откачали... А до этого моя бабушка трижды спасала мне жизнь. В шесть месяцев случилось воспаление легких. Врачи сказали: требуется такое-то лекарство, оно дефицит, если найдете, девочка выживет. И тогда бабушка вытолкала отца и деда на улицу: «Ищите. Пока не принесете, двери не открою». И они где-то ездили весь день, и оба вернулись с нужным лекарством. Второй раз, когда мне было года два, мама купала нас со старшей сестрой. Купала, а после кричит отцу: «Витя, принеси полотенце!» А папа на площадке курил. Она психанула и пошла телевизор смотреть. И бабушка услыхала, что моя сестра заплакала, вбежала в ванную, а я уже попой кверху плаваю. Она схватила, еле откачала. А после поколотила и папу и маму!

— Героическая бабушка...

— Она просто мой ангел-хранитель! В детстве меня родители звали Капустным Вилочком. Шутили, будто я не их ребенок, в капусте нашли. Молодые, глупые. А я плакала. И у меня после всю жизнь было желание доказать, что я лучше, чем Наташка: вот у меня все пятерки, а сестра дневник под кроватью прячет... В общем, из-за этого «Капустного Вилочка» я всерьез решила прыгать с пятого этажа. Лет пять мне было. Села на подоконник, обняла раму. И тут телефон затренькал — бабушка. В субботу, говорит, приезжайте к нам на пироги, с ночевкой. А пироги у бабушки, да с ночевкой, — это было для меня самым большим счастьем. Как же, думаю, я спрыгну и пирогов не поем? И закрыла окно...

Влад ВАСЮХИН