Или Гимн говночистов
НАША ТАНЯ ГРОМКО ПЛАЧЕТ,
Приезжий обращается к чистильщику обуви:
— Товарищ, как пройти на Красную площадь к мавзолею Ленина?
— Делом, делом надо заниматься, молодой человек,
— нравоучительно отвечает чистильщик, не разгибая спины.
Древний советский анекдот
Упомянутый Ленин, даром что был больной (см. «Огонек» № 6), а ведь правду говорил — живя в обществе, нельзя быть свободным от общества. Все должны дружить, а не лаяться, все должны друг другу помогать, а не кукситься или фыркать. Вот отчего я, человек, в сущности, уже немолодой, временами вынужден впадать в детство...
Красив, ой красив старинный дворец, стоящий на одном из обширных озер, расположенных в черте одной из европейских столиц! Какой-то даже совершенно чудной, нечеловеческой красотой красив этот самый старинный дворец: острые смотровые башенки для бюргеров Средних веков, палисандровые балясины массивной лестницы, зеркала кругом, зеркала, на стенах фотографии всяких знаменитых писателей вроде Джойса и Шолохова. А все потому, что правительство страны с названием на букву Г., изгнав в 1945 году со своей территории фашистов, устроило для прогресса и дружбы народов в этом чудом сохранившемся от наших бомб дворце интернациональный Дом литературы. Куда всякий желающий писатель всех стран имел и имеет право явиться, если сумел или сумеет доказать, что он действительно писатель, а не мошенник с улицы. Правда, теперь прозаиков, а в особенности поэтов, трудно отличить от мошенников. Пишут все больше о непонятном, обильно используют нецензурные выражения и эротические слова, клянчат деньги, канючат. Однако на то в стране на букву Г. и специалисты, чтобы понимать, кого следует во дворец пустить, а кому вежливо сказать: «Пошел вон».
Таня П., которую я, как выяснится из нижеизложенного, путем впадания в детство спас от слез, была настоящей писательницей, сочиняющей басни, отчего и проживала временно одна в одной из комнат упомянутого дворца в составе делегации писателей и философов, таких, как Лева Р., Миша, Ира, Андрюша и я. Мы все должны были предъявить европейцам из страны на букву Г. свое искусство и через день-другой возвратиться обратно в страну собственную, горячо любимую, которая без нас неполная, как любое живое существо неполно без любого своего члена, даже самого худого и ненужного вроде писателей, поэтов и вообще художников. По случайному совпадению наступил старый Новый год, и мы вечером намеревались выпить по русскому обычаю, отметить окончательный наш переход в третье тысячелетие. С этой целью я и постучал в дверь Таниной комнаты — тук-тук-тук...
Ответом мне были сдавленные женские рыдания, приглушенные толстой дворцовой дверью. Секунду поколебавшись, я все же толкнул дверь, и моему взору предстала следующая картина. На столе имелся натюрморт остатков скромного гостиничного пиршества: пустые бутылки из-под вина (которое, кстати, в этой самой Европе стоит раз в пять дешевле, чем на нашей родине, якобы перманентно борющейся с алкоголизмом, но где спиваться водкой дешевле, чем изящно пить вино), скрученные ломтики грубо нарезанного сыра, апельсиновая кожура, коробочка бывших конфет.
— В чем дело, Танюша? — развязно, на правах земляка спросил я плачущую женщину. Таня доверчиво подняла на меня глаза, полные слез, и сказала странную фразу:
— Она сказала, что я живу в говне...
— Кто она? — вскричал я, похолодев. И Таня доверчиво мне все объяснила, как родному. Таня сообщила, что к ней приходила ее старая подруга, бывшая московская доктор-гинеколог, а ныне гражданка страны на букву Г., уехавшая по неизвестной линии и получающая теперь денежное пособие для малоимущих. По словам Тани, это очень достойная женщина, которую она знает с детства, дочь ВРАЧА-ВРЕДИТЕЛЯ, осужденного, а потом полностью реабилитированного коммунистами. Что у нее в Москве была огромная квартира, а здесь квартира тоже хорошая, но уже не такая огромная. Что визитерша внимательно следит за событиями, происходящими на нашей бедной родине, и ее ужасают российское хамство, война в Чечне, отсутствие тепла и света в Приморье, жестокость новорусских бандитов, коррупция в высших эшелонах власти, рост цен, голодные обмороки, угроза свободе слова и застарелые проблемы экологии. И что мы, вся страна, по ее мнению, живем в говне, и лично она счастлива, что вырвалась из этого говна, хоть и испытывает в стране на букву Г. определенный душевный дискомфорт, а иногда и мазохистическую тоску по прошлому.
— Как так можно! — плакала Таня. — Какой же это мазохизм, когда это чистый садизм! Ведь знает, что мы завтра возвращаемся!
Чтобы утешить ее и вернуть на светлый жизненный путь, я рассказал ей для начала следующую историю.
Дело было житейское, страна тоталитарная. В 1980 году я имел неприятность подвергнуться обыску и изъятию собственных рукописей сотрудниками КГБ по Москве и Московской области, что было естественным продолжением тогдашних моих занятий. Проживали мы тогда с женой, ныне известной писательницей Светланой Васильевой, не имея собственной квартиры, в 1-м Колобовском переулке, на территории мастерской нашего старого и старшего друга скульптора и литератора Федота Федотыча Сучкова, ныне, к сожалению, покойного. Мы были молоды, счастливы, спали на снятой с петель широкой двери, положенной на красные кирпичи.
Во время обыска много было интересного и поучительного — только вспоминай. Федот Федотыч, в юности знававший великого Андрея Платонова, а в дальнейшем отсидевший ни за что ни про что 13 лет, к старости увлекся писанием обширных пьес из древнеримской, древнеперсидской и древнеегипетской жизни. Пьесы эти читать и слушать, несмотря на уважение к автору, было решительно невозможно, о чем прямо заявил Федоту Федотычу другой бывший зек, другой наш старший друг и знаменитый писатель Юрий Осипович Домбровский. Вот почему Федот Федотыч, отчаявшийся получить прижизненное признание, во время обыска вдруг взял да и подарил рукопись одной из пьес с ДАРСТВЕННОЙ НАДПИСЬЮ ошалевшему гэбэшному старшому. Потом во время обыска в мастерскую зашел наш друг Харитон, ныне проживающий в городе Нью-Йорке (США), имеющий дом во Флориде и работающий инженером на Аляске. Гэбэшники набросились на него, чтоб он им предъявил бумажник с документами, какие есть. Про паспорт наш Харитон, как цыпленок из песни, сказал, что нету, а бумажник ни в какую не соглашался показать. Инцидент закончился тем, что бумажник у него все же отняли, не для того КГБ существовал, чтоб граждане ему не подчинялись. Тут же объяснилась причина такого неподчинения: в бумажнике Харитона лежал красивый презерватив производства его будущей второй родины, отчего Харитону было НЕУДОБНО перед Светланой... Но я не об этом, черт с ними, этими красными чертями, которые только под утро укатили на черных «Волгах» с нашими пишущими машинками и холщовыми мешками, битком набитыми рукописями...
А речь о том, что мы на завтрак взяли с Федотом Федотычем бутылку водки (завить горе веревочкой), но не успели ее распить, как на пороге появился седой человек с одухотворенным и решительным лицом, рядовой борец за права человека и сам очень хороший человек.
— Так, — заторопился он, не отвергнув, впрочем, предложения выпить. — Сколько часов длился обыск? Десять? Хорошо. Были нарушения и грубости во время проведения обыска? Насильно отобрали бумажник? Хорошо! Изъяли чеки магазина «Березка»? Еще лучше! Сколько единиц рукописей и самиздата изъято? Больше сотни? Великолепно!..
Глаза его сияли.
— Да что же тут великолепного? — взъярился Федот Федотыч.
— Великолепно в смысле наглядности, зримой иллюстрации нарушения прав человека в СССР, — пояснил борец.
— Так у меня же пишущую машинку забрали! — возопил Федот Федотыч.
— И у меня, — сказала Светлана.
— И у меня, — сказал я.
— Значит, в сумме три пишущие машинки, — хладнокровно подсчитал седой. — Замечательно! Потому что чем хуже, тем лучше, — неясно вывел он, удаляясь.
Вечером мы уже слушали скорбное описание наших приключений по «вражьим голосам». Парень не подвел, он действительно был хорошим человеком. Вскоре его посадили. Об этом мы тоже узнали по «голосам». Вышел он при «перестройке». Потом уехал...
— Ну и при чем здесь это? — по-моему, чуть-чуть обиделась Таня.
— А при том, — сказал я Тане, — что весной 1990 года я встретил Харитона в упомянутой стране Америке, где я рассказывал славистам в одном из университетов о невиданных переменах, происходящих в нашей стране по воле Горбачева. Харитон тогда еще не имел дома во Флориде и не работал инженером на Аляске, а по привычке числился диссидентом, отчего внештатно читал какие-то лекции в этом университете, мечтая о какой-то неведомой мне грин-карте. Я с понятным воодушевлением, вызванным тем, что мне возвратили и рукописи, и две пишущие машинки (правда, чеков магазина «Березка», сволочи, не вернули, впрочем, этих магазинов уже в СССР не стало), говорил славистам, что в журналах теперь печатается только то, чего раньше не печатали, и что трудящиеся выходят на свободные демонстрации и скандируют решительную фразу: «Коммунисты — палачи!»
В этот момент Харитон сердито перебил меня:
— Все это хорошо. Но ты почему-то забыл рассказать о взрыве антисемитизма в ВАШЕЙ стране. О том, что на 5 мая назначены погромы.
Я растерялся. Действительно, почему я забыл об этом рассказать?
— А кем, собственно, назначены? — промямлил я.
Слависты притихли, как мыши под веником.
— А то ты не знаешь! — рассердился Харитон. — Ты действительно не знаешь или делаешь вид, что не знаешь? Все-то ты на свете знаешь, а этого не знаешь...
— Харитоша, ты чего это, брат? Ну, я читал, конечно же, об этом в газетах. Но ведь это пока слухи.
— Пока слухи, а как до дела дойдет — поздно будет кулаками махать! Вот я и говорю: совками вы были, совками вам и быть навсегда... То есть я не о тебе конкретно говорю, я вообще говорю, — смутился он.
— А зачем вообще? Давай лучше конкретно...
— Ну а это ты к чему? — спросила Таня, и глаза ее снова налились слезами.
— А к тому, --сказал я Тане, — что за несколько дней до путча 1991 года я вдруг оказался в ОДНОМ из городов ОДНОЙ из западных опять же стран, где тесно общался с представителями ОДНОЙ радиостанции, вещающей на русском языке. Собственно, из сообщений этой радиостанции я и узнал 19 августа о том, что творится на московских улицах (точно так же, как в 1980-м узнал про обыск в мастерской Федота Федотыча). Известный аналитик этой радиостанции замогильным голосом вещал о том, что страна СНОВА ОТБРОШЕНА В ПРОШЛОЕ, теперь уже на МНОГО ЛЕТ, если не окончательно. Ко мне тут же подвалил интервьюер, который для начала задал мне ехидный вопрос, не будет ли первый день путча первым днем моей эмиграции.
— Нет, — хорошенько подумав, ответил я и начал плести какую-то чушь о том, что перемены необратимы, что путчистов днем раньше, днем позже сметет народная волна, и т.д.
Слова мои звучали совершенно неуверенно, о чем мне и сообщил наблюдательный репортер. А вечером, оказавшись вместе с ним в незнакомом русском доме, я был поражен картиной плохо скрываемого ликования, объяснившего даже такому тупому человеку, как я, почему иногда ЧЕМ ХУЖЕ, ТЕМ ЛУЧШЕ...
Для начала забыли про меня. Элементарно забыли, что я — не тот, что я в любом случае должен вернуться в эту «империю зла», потому что у меня там родные, дела и вообще жизнь, которая была и похуже, чем, возможно, станет в результате путча. Потом забыли про страждущую «империю зла» — пошли веселые разговоры о том, что теперь-то радиостанции наверняка УВЕЛИЧАТ СУБСИДИИ и о грядущем СОКРАЩЕНИИ ШТАТА можно забыть. Ну а через два дня путчисты попали в «Матросскую Тишину», и все забыли обо всем окончательно.
— Ну, к моей-то подруге этот рассказ никак не относится, — опять собралась заплакать Таня. — Она за нас переживает...
— Федот Федотыч, — ответил я Тане, — рассказывал мне гениальную историю, которую ему в свое время рассказывал гениальный Андрей Платонов. Платонов был на экскурсии в знаменитом сухумском обезьяннике, и там курортные дамочки стали охать, что бедные обезьянки сидят в клетке и как им там плохо. Случившийся рядом восточный человек вдруг им некорректно брякнул с характерным акцентом: «СЕБЕ ЖАЛЕЙ!»
— Ты считаешь, что в клетке хорошо?
— Гамлет говорил, что весь мир тюрьма. Что касается меня, дорогая Таня, то я однажды видел и слышал в городе К., стоящем на сибирской реке Е., как пьяный бомж, указывая на местный тюремный замок, вещал для развлечения прохожей чистой публики: «ЭТО НАША ТЮРЬМА, НЕ ВАША!»
Все в жизни относительно. Это я тебе к тому, что осенью 1993-го, когда в Москве случился путч № 2, мне позвонил из Парижа тот самый седой борец за права человека, навестивший нас с Федотом Федотычем в 1980-м наутро после обыска. И стал меня отчитывать за то, что Ельцин пулял в Белый дом танковыми болванками.
— Вы там радуетесь, я слышал, интеллигенция сраная, да? Расстреляли законно избранный парламент и радуетесь, да?
— Чего тут радоваться, — ответил я. — Вы бы видели, какой шабаш за день до этого творился. При мне чернорубашечники в метро у людей паспорта проверяли, и, что самое характерное, люди им свои паспорта смирно показывали, будто ТАК И НАДО. И потом — вам-то что за дело?
— Вы что же, думаете, мы здесь за Россию не болеем?
— Вам болеть, а нам помирать, — огрызнулся я, но не успел развить свои конструктивные мысли, потому что он швырнул трубку и исчез из моей жизни навсегда.
— А какие это были мысли, не помнишь? — спросила Таня.
— Скорее всего, неглубокие и тривиальные. Как и все, что я тебе рассказал. Как и то, что я тебе про твою подругу поведаю...
И забормотал я, что, конечно же, никто ни в чем не виноват и ни от чего не застрахован. И Россия в особенности. Но что если на все реагировать чересчур страстно, то все и дальше покатится под уклон. В том смысле, что каждый, живущий в России, пусть и в говне сидит, а ценится на вес золота, особенно если что-то умеет делать или хотя бы воровать, создавая дополнительные рабочие места и обеспечивая сирых дополнительным куском криминального хлеба.
А начальство? Ну что начальство... Государство всегда против обывателя, всегда стремится его ущучить, однако на то и щука в море, чтобы карась не дремал. По крайней мере с пушками и пулеметами граждане друг на друга не лезут. В любой стране, — сказал я Тане, — как в растении, все должно существовать: и ствол, и корни, и веточки, и цветочки. Так нас учит учебник ботаники за 6-й класс средней школы, так завещал нам дедушка Крылов... А что касается твоей подруги... скорее всего, она тоже любит Родину (с большой буквы), но странною любовью, а тебя к этой Родине элементарно ревнует. Сама посуди, каково умному человеку каждое утро просыпаться с одной и той же мыслью: «Я правильно сделала, что уехала, я правильно сделала, что уехала, я правильно сделала, что уехала?»...
Но мне не удалось до конца развить эти выстраданные мысли, потому что мой монолог был прерван стуком в дверь, после чего в комнату ввалились наши товарищи по искусству.
— Вы чего закрылись? Трахаетесь, что ли? — скрывая за напускной грубостью нежную озабоченную душу, пошутил поэт Лев Р.
— И вовсе мы не трахаемся, а беседуем о патриотизме, потому что наша Таня громко плачет, — пояснил я, после чего с реабилитационной целью впал в детство и запел на известный мотив то, что у нас во дворе именовалось в конце 50-х «Гимном говночистов»:
Наша Таня громко плачет,
Уронила в нужник мячик.
Тише, Танечка, не плачь.
Мы достанем черпаком!..
Вы можете представить себе, что слезы у Тани тут же высохли, после чего мы весело справили старый Новый год и возвратились обратно в Россию продолжать строительство другой жизни?
Лично я могу.
Евгений ПОПОВ