Эта выставка о еврействе. Не о страстном сионизме тех, кому хватило духа и сил строить на давно чужих землях Палестины свой рай земной. Не о еврейском происхождении тех, кто вырвался из черты оседлости, чтобы завоевать столицы и никогда больше о людях в картузах, мальчиках со скрипками и кособоких домишках с еженедельными шабатными свечами не вспоминать. Не о еврействе победителей, а о еврействе слабых маленьких людей, в словаре которых слова "погром" и "изгнание" были синонимами обыденной жизни.
В начале ХХ века это было общим прошлым для множества больших ученых и художников, революционеров и писателей, врачей и адвокатов, но мало кто имел столько внутренней свободы, чтобы позволить себе об этом публично вспоминать. Для художника Меера Аксельрода (1902-1970) эта тема не была главной, чему доказательством могут быть те его выставки, которые Москва видела в последние годы. Но евреи местечкового детства появлялись в его творчестве регулярно. Галерея ПРОУН сочинила из этих следов ушедшей натуры целую историю. Ее будет рассказывать графика художника. Ход очень логичный. Если живопись Аксельрода несет на себе явные следы влияния выходцев из "парижской школы", которых во вхутемасовском кругу и около него было немало, то рисунок оставляет впечатление куда более интимных (читай — естественных) штудий. 70 работ, датированных между 1921 и 1930 годами, в основном карандашные портреты и несколько многофигурных композиций. Большинство листов относятся к "экспедициям" Аксельрода в белорусские еврейские поселения. Местечковые типы, местечковый быт, местечковая мифология и историческая память.
Для мальчика из местечка Молодечно Виленской губернии, чью семью вместе с другими еврейскими семьями казаки выгнали с оказавшейся прифронтовой полосой Первой мировой войны земли, все это — собственный быт и собственная история. Так сперва и хочется воспринимать эту кажущуюся почти что одной серией выставку. Однако тут в игру вступает та художественная реальность, которая и есть точка разделения художника-этнографа и просто художника. Все эти грустные дети и изможденные старики, безусловно, написаны с натуры. Все эти изгнания и погромы также, безусловно, происходили на глазах у будущего художника Аксельрода. Но прошедший школы Минска и Витебска, проучившийся во ВХУТЕМАСе у Фаворского, Поповой, Родченко, Древина, Удальцовой, сам преподававший во ВХУТЕИНе, выставлявшийся на выставках общества "4 искусства" с Петровым-Водкиным, Фальком, Эль Лисицким, Малевичем, Сарьяном, художник несет в себе заряд уже совсем иных влияний.
Его портреты по-европейски жесткие. Его фронтальные сцены столь же "национальны", сколь "национальны" полотна, например, Ларионова. Его рисунки пером почти иероглифичны. А его "большой жанр" — многофигурные сцены разного рода изгнаний евреев из местечка и бегств от погромов — плоть от плоти европейской классической гравюры, и прежде всего, конечно, Рембрандта. Ирония заключается еще и в том, что "изгнание евреев" и "отдых на пути..." есть центральные сюжеты новозаветной иконографии, о которой выпускнику хедера даже и знать-то не полагалось. Все это можно читать, предлагают кураторы выставки, как пророческий реквием по уходящей натуре еврейского местечка. А можно — как разговор о вневременной трагедии народа-изгоя, говорить о которой стоит высоким слогом большого европейского искусства.
Галерея ПРОУН, с 15 октября по 7 ноября