Российский профессор математики Станислав Смирнов стал лауреатом престижной премии Филдса, которую ученые называют математической Нобелевкой ("Огонек" писал о его победе в N 33). О своей работе и о новом поколении ученых математик рассказал журналу
— Премия, которую вы получили, одна из самых престижных в мире науки. Насколько важно это признание для вашей работы математика?
— Конечно, признание коллег приятно. Тем более что этой областью в математике занимаюсь не я один, есть еще несколько ученых, которые этой темой увлечены. Например, четыре года назад мой хороший друг, француз Венделин Вернер, получил премию Филдса за исследование примерно той же темы, что и у меня. Мы потом даже написали совместную статью.
Но знаете, у меня с каждым годом все больше появляется ощущение, что мы занимаемся наукой не из-за наград, а ради самого процесса научных исследований. Моменты, когда понимаешь, что за сложностью и хаосом стоят какие-то простые законы, важнее любой премии.
— Что подвигает вас заниматься такой абстрактной наукой, как математика? Складывается ощущение, что из года в год научные открытия становятся все специальнее, а значение открытия понимают только профессионалы...
— Не скажите. Последние 20 лет математика находится на подъеме. Сейчас она переживает период синтеза — много интересных открытий происходит на границе разных областей. Нет четкой границы между областями математики, и точно так же размываются границы между математикой и другими науками. Увлекает возможность применять математику в химии, физике, медицине. Но и сама внутренняя красота математических теорий, пусть даже очень абстрактных, важна и может привлекать молодых ученых.
Мне, кстати, премию Филдса дали также за изучение смежной с математикой области — статистической физики. То есть я пытался с помощью математики описать природные явления. Я изучал "критические явления", где происходят "фазовые переходы", когда непрерывное изменение параметров системы вдруг ведет к скачкообразному изменению ее свойств. Так, например, охлаждаемая вода внезапно превращается в лед. Или железо можно намагнитить, но только при температуре ниже 770 С. Такие явления очень сложны, но объясняются довольно простыми правилами взаимодействия на молекулярном уровне.
— Есть ли для вас что-то лучше науки? Не было желания заняться чем-то другим? Ну, например, бизнесом?
— Нет, для бизнеса у меня нет нужных навыков и знаний. Меня больше привлекают творческие специальности. Так что если бы я не был ученым, то занимался бы чем-то, связанным с искусством. Может быть, рисовал.
— А как вы пришли в науку?
— Мой папа был физиком и работал в СПбГУ, мама — инженер в НИИ. Но большее влияние, конечно, оказал на меня дедушка — профессор в Воен-Мехе, конструктор в НИИ, да и просто замечательный математик. Еще в первом классе он начал давать мне книжки из серии "Занимательная физика", "Занимательная математика". Глядя на него, я сначала тоже хотел быть конструктором — чистая наука не привлекала, в школе создавалось впечатление, что она уже много лет назад закончена Евклидом, Ньютоном и Дарвином. Но потом я понял, что на самом деле это не так.
— Вы учились в 239-й математической школе в Санкт-Петербурге, которую окончил и другой известный математик, Григорий Перельман. Вас направленно готовили как будущих ученых?
— На обычных уроках мы занимались сверх программы, я занимался в математических кружках. После победы на международных математических олимпиадах в 1986 и 1987 годах я без экзаменов поступил на матмех СПбГУ. Кстати, некоторые мои одноклассники потом стали моими однокурсниками.
— Почему после окончания университета в 1992 году вы уехали в аспирантуру в Америку? Бежали из кризисной России?
— Тогда я об этом не думал. Наоборот, в 1991 году мне казалось, что молодому человеку жить в России хоть и трудно, но очень интересно. Раньше, если честно, я никогда не стремился на Запад и даже не думал об этой возможности. В аспирантуру Калифорнийского технологического института меня позвал профессор Николай Георгиевич Макаров, чей курс я до этого посещал в Петербургском институте Стеклова РАН. Мы уже работали вместе, хотелось продолжить. Родители, во всяком случае, меня активно поддерживали.
На самолете я прилетел в Лос-Анджелес. Жара, иномарки, автострады — все поражало. Да и профессора, которые ведут лекции в шортах и майках, поначалу производили на меня странное впечатление. Потом ничего, освоился. Год интенсивно занимался языком. Английский я учил в школе, но серьезно выучил только перед отъездом в Америку. Так же и с французским — я его учил в аспирантуре, но серьезно выучил, уже приехав работать в Женеву. Шведский я учил в Стокгольме, но использую его редко.
— Вы успели поработать и в Америке, и в Европе: после Калифорнийского университета — стажировка в Йеле, Институт математики Макса Планка в Бонне, потом должность профессора в Королевском институте в Швеции. Отличается ли подход к науке в университетах России и на Западе?
— Да, различается. Но нельзя сказать, что где-то лучше или хуже. Традиции разные, и это очень хорошо. Например, в России люди часто идут в аспирантуру в том же университете, который окончили, и потом остаются работать в том же городе. На Западе же академическая карьера предполагает мобильность.
Если не говорить о более высокой зарплате, которую получает европейский ученый, то второе принципиальное отличие — это более отлаженная система получения грантов. В России она только начинает развиваться.
А вот что касается стиля преподавания в хороших университетах, то он, если копнуть глубоко, не очень-то отличается.
— Ваша жена тоже математик?
— Мы с Татьяной вместе учились в университете — она была в аспирантуре, защитила диссертацию в Женеве и потом продолжила академическую карьеру. Поженились мы чуть позднее. Сейчас она профессор Женевского университета. Мы работаем на одном факультете, но дома математику обсуждаем редко, у нас много других общих интересов.
— Можно вас с женой назвать математиками нового поколения? Ведь вы сейчас делаете то, что несколько десятилетий назад и не думали делать.
— Сами математики не изменились. А вот характер нашей работы поменялся, это правда. Мы стали больше сотрудничать и общаться друг с другом, больше переезжать из города в город, стало больше конференций. Да и публикации все чаще выходят совместные. Отчасти это было вызвано активным развитием интернета. Я, например, большинство совместных статей пишу после того, как лично пообщаюсь с ученым. Одну я написал вместе с коллегой из Сиэтла, переписываясь по электронной почте и разговаривая по скайпу. И я знаю много примеров таких работ: у меня есть три коллеги на разных концах земного шара, которые написали замечательную серию статей, всего несколько раз встретившись лично. Это вряд ли было возможно еще 20 лет назад.
— Хорошо или плохо, что люди уезжают учиться и работать на Запад?
— Что уезжают — хорошо, это расширяет их кругозор. Что не возвращаются — наверное, плохо. Есть же много возможностей создать условия для возвращения наших ученых. Например, Россия легко может стать так называемым запасным аэродромом для ученого пенсионного возраста. Во Франции, если тебе исполнилось 65 лет, ты обязан закончить преподавательскую деятельность в университете. В России ты можешь преподавать, пока позволяет здоровье.
— Вы сейчас возвращаетесь в Петербург. Насовсем?
— Пока нет. В западных университетах есть такое правило — каждые семь лет можно взять оплачиваемый отпуск без преподавания и поехать в другой университет. У меня подошел черед такого отпуска, и я решил провести его в Петербурге, и нам с женой, и детям хотелось побольше побыть здесь. Я собираюсь прочитать спецкурс по теме моего исследования на матмехе СПбГУ, где я учился, или в Институте Стеклова РАН. Детей тоже целый год будем водить в питерские школу и детский сад. Место и там и там нам нашли очень быстро.
Многие ученые, не только я, с удовольствием приезжали бы на короткие сроки, надо лишь это организовать. А вернуться насовсем, после многих лет жизни за границей, могут единицы.
— Говорят, что в России становится все меньше и меньше талантливых ученых... Согласны?
— Я общаюсь с нашими школьниками и студентами и вижу, что в России по-прежнему много умных и способных ребят, а значит, есть очень хороший потенциал. Надо только правильно его использовать. Поэтому хотелось, чтобы правительство обращало больше внимания на науку и образование. Иначе студенты будут продолжать уезжать на Запад — наши ученые там востребованы не меньше, чем в начале 1990-х.